Глава вторая,
в которой рассказывается о нелюбопытной консьержке и о господине средних лет, подсматривавшем в замочную скважину
Швейцарская, расположенная налево под аркой, была похожа на пещеру и освещалась тусклым светом лампы, горевшей весь день. Небольшое помещение было тесно заставлено вещами, которые казались вдвинутыми друг в друга, как в детском конструкторе: печка, очень высокая кровать, покрытая красной периной, круглый стол под клеенкой, кресло, на котором спала жирная рыжая кошка.
Не открывая двери, консьержка долго разглядывала Мегрэ через стекло и, так как он не уходил, наконец решилась открыть окошечко. Между двух створок ее голова казалась увеличенной ярмарочной фотографией, дешевой и вылинявшей от времени. Крашеные волосы были черными, а все остальное-бесцветным и бесформенным. Она молча ждала. Мегрэ спросил:
— Как пройти к господину Лагранжу?
Консьержка ответила не сразу, можно было подумать, что она глухая. Наконец уронила с безнадежной тоской:
— Четвертый этаж налево, в глубине двора.
— Он дома?
В ее голосе звучала не скука, а равнодушие, возможно, презрение, может быть, даже ненависть ко всему, что существовало вне ее комнаты-аквариума. Она сказала медленно, тягучим голосом:
— Раз доктор навещал его сегодня утром, значит дома.
— Никто не заходил к нему после доктора Пардона?
Мегрэ упомянул это имя, чтобы казаться осведомленным.
— Он сказал, чтобы я туда пошла.
— Кто?
— Доктор. Он хотел дать мне денег, чтобы я там прибрала и приготовила поесть.
— Вы там были?
Консьержка отрицательно качнула головой.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Вы не ладите с господином Лагранжем?
— Я здесь всего два месяца.
— А прежняя консьержка живет еще в этом районе?
— Она умерла.
Он почувствовал, что бесполезно пытаться вытянуть из нее еще что-нибудь. Этот семиэтажный дом, выходящий на улицу, и четырехэтажная пристройка в глубине двора со всеми обитателями, снующими взад и вперед, мастеровыми, детьми, посетителями — все было ей ненавистно, все были врагами, единственная цель жизни которых — нарушать ее спокойствие.
После сумрака и сырости швейцарской двор казался почти веселым, между каменными плитами кое-где даже пробивалась травка, солнце ярко освещало желтую штукатурку фасада в глубине двора, столяр в мастерской строгал доски, они пахли свежестью, а в коляске спал ребенок, за которым смотрела мать, выглядывая время от времени из окна второго этажа.
Мегрэ хорошо знал этот район, потому что жил на соседней улице, где было много таких же домов. Во дворе его дома на бульваре Ришар-Ленуар тоже еще сохранилась уборная без сиденья, дверь которой всегда была полуоткрыта, как в деревне.
Он медленно поднялся на четвертый этаж, нажал кнопку и услышал, что в глубине квартиры прозвучал звонок. Так же, как доктор Пардон, он долго ждал. Так же, как и доктор, Мегрэ услышал легкий шум, шлепанье босых ног по паркету, осторожный шорох и, наконец, он мог бы в этом поклясться, тяжелое дыхание совсем рядом за дверью. Никто не открывал. Он позвонил снова. На этот раз ни шороха, ни звука. Нагнувшись, он различил в замочной скважине блестящий глаз.
Мегрэ кашлянул, не зная, назвать ли себя, но в тот момент, когда он уже раскрыл рот, чей-то голос произнес:
— Минутку подождите.
Снова шаги, человек за дверью отошел и вернулся, затем щелкнул замок, скрипнула задвижка. Из полуоткрытой двери на Мегрэ смотрел высокий мужчина в халате.
— Вам рассказал доктор Пардон? — пробормотал он.
Халат на нем был старый, поношенный, так же как и ночные туфли. Человек был небрит, волосы его были взъерошены.
— Я комиссар Мегрэ.
Человек кивнул, показав, что он его узнал.
— Входите! Прошу простить…
Он не уточнил за что.
Они вошли прямо в большую неприбранную комнату, где Лагранж остановился в нерешительности, а Мегрэ, указывая на открытую дверь в спальню, произнес:
— Ложитесь снова.
— Спасибо. Охотно.
Солнце заливало ярким светом это помещение, непохожее на квартиру. Скорее оно почему-то напоминало цыганский табор.
— Простите, — повторял мужчина, ложась в неприбранную постель.
Он тяжело дышал. Его лицо блестело от пота, а круглые большие глаза бегали по сторонам. В сущности, Мегрэ чувствовал себя тоже неловко.
— Садитесь сюда…
И, увидев, что на этом стуле лежат брюки, Лагранж снова повторил:
— Простите…
Комиссар не знал, куда переложить брюки, и в конце концов повесил их на спинку кровати, сказав решительно:
— Вчера доктор Пардон сообщил нам, что мы будем иметь удовольствие познакомиться с вами…
— Я тоже предполагал…
— Вы были уже больны?
Он заметил, что его собеседник замялся.
— Да, я лежал в постели.
— А когда вы почувствовали себя больным?
— Не знаю… Вчера.
— Вчера утром?
— Кажется…
— Сердце?
— Все… Меня уже давно лечит доктор Пардон… И сердце… тоже…
— Вы волнуетесь за сына?
Он смотрел на Мегрэ, как некогда толстый школьник Лагранж смотрел на учителя, когда не знал урока.
— Ваш сын еще не вернулся?
Снова колебание.
— Нет… Пока нет…
— Вы хотели меня видеть?
Мегрэ старался говорить спокойно, как человек, пришедший в гости. Лагранж, со своей стороны, попытался изобразить на лице слабую вежливую улыбку.
— Да. Я говорил доктору…
— Из-за вашего сына?
Он, казалось, удивился и повторил:
— Из-за сына?
И сразу же отрицательно покачал головой.
— Нет… Я еще не знал…
— Вы не знали, что он уйдет?
Лагранж поправил его, как бы считая это выражение слишком категоричным:
— Он не возвращался.
— С каких пор? Несколько дней?
— Нет
— Со вчерашнего утра?
— Да.
— Вы поссорились?
Лагранж страдал от этих вопросов, но Мегрэ хотел добиться своего.
— С Аленом мы никогда не ссорились. Он произнес это с гордостью, которая не ускользнула от внимания комиссара.
— А с другими детьми?
— Они больше не живут со мной.
— А раньше, пока они были с вами?
— С ними было совсем иначе…
— Я думаю, вы обрадуетесь, если мы найдем вашего сына?
Лагранж с ужасом посмотрел на него.
— Что вы собираетесь сделать? — спросил он. Он резко поднялся, как здоровый человек, и вдруг снова упал на подушки, сразу обессилев.
— Нет… не надо. Я думаю, лучше не надо…
— Вы волнуетесь?
— Не знаю.
— Вы боитесь смерти?
— Я болен. У меня больше нет сил. Я… — Он положил руку на грудь, как будто бы с беспокойством прислушиваясь к биению своего сердца.
— Вы знаете, где работает ваш сын?
— В последнее время-нет. Я не хотел, чтобы доктор рассказывал вам.
— Однако два дня тому назад вы настаивали, чтобы доктор познакомил нас.
— Я настаивал?
— Вы хотели мне что-то сообщить. Не так ли?
— Мне было любопытно увидеть вас.
— И только?
— Простите.
Он извинялся по крайней мере в пятый раз.
— Я болен, очень болен. Все дело в этом.
— Однако ваш сын исчез.
Лагранж забеспокоился.
— Может быть, он поступил, как его сестра?
— А что сделала его сестра?
— Когда ей исполнилось двадцать один год, в самый день рождения, она ушла, не сказав ни слова, со всеми вещами.
— Мужчина?
— Нет. Она работает в бельевом магазине, в пассаже на Елисейских полях, и живет с подругой.
— Почему?
— Не знаю.
— У вас есть старший сын?
— Да, Филипп. Он женат.
— А вы не думаете, что Ален у него?
— Они не встречаются. Ничего не случилось, уверяю вас, кроме того, что я болен и остался один. Мне стыдно, что вы побеспокоились. Доктор не должен был… Не знаю, зачем я сказал ему про Алена. Наверно, у меня была высокая температура. Может быть, и сейчас. Не нужно оставаться здесь. Такой беспорядок! Очень душно. Не могу предложить вам даже стакан вина.
— У вас нет прислуги?
— Она не пришла.
Было ясно, что Лагранж лжет.
Мегрэ не решился спросить, есть ли у него деньги. В комнате было жарко, удушливо жарко, воздух тяжелый, спертый.
— Не открыть ли окно?
— Нет. Слишком шумно. У меня болит голова. Все болит.
— Может быть, лучше отправить вас в больницу? Это его испугало.
— Только не это! Я хочу остаться здесь.
— Чтобы дождаться сына?
— Сам не знаю.
Странно. Временами Мегрэ охватывала жалость, и сразу же он раздражался, чувствуя, что перед ним играют комедию. Возможно, этот человек был действительно болен, но не настолько, чтобы распластываться на постели, как жирный червяк, не настолько, чтобы в глазах у него стояли слезы, а толстые губы складывались в гримасу плачущего ребенка.
