Год за годом все четче обрисовывается ситуация, когда книги, которые еще недавно хотели взять в библиотеке, теперь все чаще стремятся купить, потому что иначе нет возможности их прочесть. Покупка – страховка в условиях ненадежного обеспечения книгами, своего рода «плата за страх» и планирование затрат с запасом; скажем, это гарантия, что книга, по крайней мере, сохранится для ближайшего потомства. Но и в магазинах больше половины запросов покупателей регулярно не удовлетворяются. По данным сравнительно недавнего опроса, 96 процентов покупателей, то есть фактически каждый, столкнулись с теми или иными «трудностями в приобретении нужной книги». Однако, как и в библиотеках, руководство книготорговлей склонно винить в этой ситуации самого покупателя и видит выход из затруднений в том, чтобы «воспитывать читателя, а не просто торговать».
Напротив, с точки зрения большинства читательских и покупательских групп, выросших в условиях провозглашенной и проводимой государством политики всеобщего и равноправного доступа к культуре, в сознании безусловной ценности книги, нынешнее положение выглядит уродливым и ненормальным. Впрочем, столь же не удовлетворены сложившимся положением и книготорговые организации: у них, хотя и медленно, растут залежи нераспродаваемой литературы.
По самым осторожным и предварительным оценкам, не менее 10 процентов книгоиздательской продукции не находит сбыта даже спустя 3–4 года после выхода. Даже если видеть в этом меру естественного издательского риска, нормой она могла бы считаться лишь для фундаментальной научной литературы, скажем, для классиков науки, которым не грозит старение и скорый пересмотр. Однако в остатки уходит совсем иная продукция – пропагандистская однодневка и плановая обязаловка изданий местного литературного руководства.
Следовательно, система издания и распространения книг в стране, сложившаяся на ранних этапах культурного строительства, во всех ее звеньях и связях не соответствует сегодняшнему положению вещей – новым контингентам читателей, их численности и уровню, их тематическим запросам. Она не в состоянии обеспечить нормальное (не говоря уже о расширенном) воспроизводство культуры (а соответственно и движение общества). Раз большинство действующих в сфере литературной культуры групп, включая авторов – писателей, ученых, не находящих возможности публиковаться, ограничено в реализации собственных символов, то тем самым уже сегодня в определенной мере отсекается будущее этой культурной сферы. Социальные группы, которые сейчас вступают в возраст литературной социализации, дискриминируются. Достаточно не обеспечить книгами подготовительные стадии литературной культуры (попросту говоря, несколько поколений детей подряд) – и можно потерять ее вообще, поскольку утратится и ее авторский состав, и адресат.
II
Если вернуться к началу 1920-х годов, к периоду, предшествующему тому этапу, когда в ходе различных опытов и реорганизаций была наконец нащупана модель, которая легла в основу нынешней системы книгоиздания, то можно сказать, что это была ситуация, за все истекшее время наиболее благоприятная для автора, да и читателя. После эпохи военного коммунизма начался резкий взлет книгопроизводства (до 60 процентов прироста объемов ежегодно). Многообразие типов издательств (государственных, общественных, партийных, кооперативных, частных, смешанных – всего более 2 000 при нынешних 200) обеспечивало устойчивое превышение предложения над спросом, сравнительно гибкую систему книжного выпуска.
По расчетам составителей первого пятилетнего плана по книгоизданию, к 1927–1928 годам «возможные авторские силы СССР» (ученые, преподаватели, инженеры, писатели, журналисты, публицисты и другие) составляли «максимум 10–12 тысяч человек». Ежегодно в этот период выходило 35–36 тысяч наименований книг, 22 тысячи которых шли через рынок. Подходя с аналогичными показателями к оценке современной ситуации, можно говорить о минимум 700–800 тысячах теперешних потенциальных авторов. Даже при нынешних, не самых благоприятных условиях творческой работы каждый из них, думается, мог бы подготовить одну книгу в два-три года (нормальная продуктивность несколько выше). А это составило бы ежегодно примерно 100–200 тысяч названий книг, если бы издательская система смогла обеспечить этот творческий потенциал технически. Увы, само понимание того, что система не сможет предоставить авторам такой возможности, подавляет творческий импульс многих. Подчеркнем тем не менее, что лишь при реализации, по крайней мере, такого соотношения между авторскими силами и издательскими возможностями могут стать эффективными внутрилитературные, внутринаучные критерии оценки творчества, когда значима чисто литературная или научная шкала авторитетов, устанавливается свой «гамбургский счет», при котором не имеет веса ни кресло, занимаемое автором, ни звонок в его поддержку. Только в таких условиях на автора и может оказывать влияние общее творческое напряжение, возникающее в среде, к которой он принадлежит.
Однако к середине 1920-х годов при сохранившемся книжном голоде уже обнаружилось затоваривание, связанное в первую очередь с деятельностью государственного сектора, прежде всего ГИЗа, образованного из множества национализированных издательств и выпускавшего свыше половины книжной продукции страны. Массив книготорговых остатков стал складываться из избыточного выпуска «соцзаказной», агитпроповской литературы, классики и просвещенческо-воспитательных книг, изданных без необходимого учета читательской адресации. Только к 1924 году послереволюционные издания Л. Толстого или М. Горького насчитывали свыше 4 миллионов, А. С. Пушкина – свыше 1 миллиона экземпляров. Представители Госиздата вынуждены были заявить, что «ни один из современных пролетарских писателей не спрашивается… они лежат у нас на складах, и мы продаем их буквально на вес».
Попытки решить эти затруднения путем снижения числа названий и увеличения тиражей только ухудшили положение. Предлагавшиеся варианты рассчитанной на длительный срок книжной политики, учитывающей многообразие типов читателей и соответственно требующей постоянного расширения и обогащения книжного ассортимента, в тогдашних условиях были отвергнуты. Задача систематически готовить, постоянно стимулировать культурное и социальное развитие страны была замещена приказом одолеть отсталость одним скачком и любой ценой. В итоге поиски выхода из обостряющегося кризисного состояния свелись к идее планового «книжного хозяйства», устраняющего дублирование изданий, обещающего благодаря этому значительную экономию бумаги. Реализовать эти намерения представлялось возможным лишь при дальнейшей централизации управления, создании укрупненных издательских комплексов и специализации каждого из них на выпуске определенного вида литературы. Предполагалось: подобная централизация и специализация вместе с введением в отрасли хозрасчета и самофинансирования (системы госзаказов) существенно снизят издательские издержки, а тем самым и стоимость книг, что позволит повысить тиражи и сделать книги более массовыми и целенаправленными.
Однако и такого рода меры оказались несостоятельными: затоваривание увеличивалось, издержки росли, продукция госиздательств, даже при ряде привилегий и дотаций, которыми они пользовались, не могла конкурировать с книгами издательств иных типов. Поэтому «естественным» следующим шагом стало закрытие вначале ведомственно-отраслевых и специализированных издательств, а также издательств научно-исследовательских институтов и вузов (либо ограничение их прав изданием небольших сборников трудов и вспомогательных или учебных материалов), а затем уже и ликвидация частных, кооперативных и других нецентрализованных издательств. Существование единого книжного хозяйства страны, полная монополия на выпуск книг стали базироваться, таким образом, на распределительной экономике, экономике бедных, сквозным принципом которой стало жесткое лимитирование: ограничение ресурсов бумаги и полиграфии, единый кадровый контроль, единое тематическое планирование, личная ответственность издательских работников за плановую дисциплину и так далее.
Наступала эпоха форсированной коллективизации книги. Как писал один из ее идеологов Н. Б. Новиков, пришла «пора отказаться от фетишизации т. н. ассортимента… Период торговли („вольная продажа“) отходит в прошлое… Наступает период социалистических методов и форм работы с книгой… Вся работа по распределению книг в новых условиях, в условиях дефицитности книги (недостатка бумаги и полиграфических ресурсов) должна строиться на твердых показателях, на точном и исчерпывающем учете задач не только текущего дня, но и ближайшего отрезка времени… Книга должна печататься для заранее учтенных потребителей, и, стало быть, расходимость ее обеспечена полностью в определенный краткий срок… (меньше чем за 3 месяца)». Выдвигаются новые принципы и стандарты работы: «тиражи под обрез», «без сентиментальничанья», личная ответственность библиотекаря, заведующего книжным магазином за книжный заказ. Однако такая жесткость тона и требований «сократиться» относилась не ко всему объему книгоиздания. Напротив, «совершенно иным должен быть подход к массовой политической книге… Для производства книг по массовым разделам мы должны жертвовать всем»… суметь отказаться от части «художественной, научной, специальной, в том числе медицинской, философской и даже детской литературы». «Вопрос о том, как целесообразнее распространять книгу… чтобы, во-первых, без вреда для культурного роста масс сократить тиражи целых разделов литературы с тем, чтобы освобождающиеся тонны бумаги бросить на массовую литературу». И эта цель была достигнута: на протяжении 1930-х годов доля общественно-политической массовой литературы составляла 40–45 процентов всего книговыпуска.
