— Даже народное собрание и народные трибуны[26] не решаются выступать против сенаторов! — И тут же с едкой насмешкой Блоссий стал говорить о Карфагенской республике. — Во главе Карфагена стоят два избираемых ежегодно суфета, как у нас — два консула. Римляне и греки называют суфетов царями. Сенат состоит из трёхсот человек, как и в Риме. Но в Карфагене нет деревенского плебса, вся земля принадлежит богачам и возделывается рабами. Карфагеняне — первые купцы в мире.
— Но ты умолчал, Блоссий, о морских силах Карфагена, — сказал Диофан. — Позабыл и о наёмниках, испытанных в боях.
— И хорошо сделал, Блоссий! — вскричал Тиберий. — Каждый римлянин обязан помнить Милы[27] и Заму!
Так беседуя, они возвратились в атриум.
Корнелия уже сидела на биселле — двухместном кресле. Она усадила Тиберия рядом с собой.
— Известно ли тебе, сын мой, что Катон Цензор не раз выступал за войну с Карфагеном, а сторонники сенатора Сципиона Назики Коркула стояли за мир? Катон не раз говорил, что он убедился в опасности, угрожающей Риму, когда находился в Африке во главе посольства. «Я считаю, — кричал он в сенате, — что поражение при Заме не ослабило Карфагена, что пуны[28] желают отомстить нам за Заму! Берегитесь, как бы не появился второй Ганнибал! Не забывайте, что страна их богатеет с каждым днём: в ней триста цветущих городов!» Катон тогда вынул из тоги фиги редкой величины и, показывая их сенаторам, заключил: «Видите эти фиги? Страна, в которой они растут, находится только в трёх днях пути от Рима!» Он говорил о том, что пуны строят множество кораблей — значит, они готовятся к войне, что, если Рим не сокрушит Карфагена, он задушит нас, станет первым в мире, торговля и могущество перейдут к нему и римляне станут рабами пунов! Однако Сципион Назика Коркул продолжал возражать, и противники войны поддерживали его. А Катон при каждом выступлении сенаторов повторял: «А всё-таки я думаю, что Карфаген должен быть разрушен». И он добился, что сенат на тайном заседании голосовал за войну с Карфагеном, если пуны не распустят своих войск и не прекратят строить корабли.
— Всё это так, — заметил Блоссий, — но — клянусь Юпитером! — сенат пустился на хитрость, чтобы ослабить Карфаген, сделать его неспособным к войне. Когда карфагеняне вынуждены были взяться за оружие против нумидян, сенат объявил войну Карфагену. Неужели мало было со стороны Карфагена просьб о мире, выдачи трёхсот заложников, множества оружия и кораблей? Но римляне, сверх того, потребовали разрушить Карфаген и строить новый город в восьмидесяти стадиях[29] от моря. О боги! — вскричал он, подняв руки. — Что же оставалось делать пунам, как не взяться за оружие?
— Я ещё мало сведущ в этих вопросах, — задумчиво произнёс Тиберий, — но слушаю всё это с негодованием. Я уважаю старого Катона, Аппия Клавдия и других благородных мужей и часто думаю: если они нарушают справедливость, которую боги вложили в сердце человека, то не иначе, как из любви к отечеству и ради его благоденствия. И всё же в глубине души я испытываю стыд…
Диофан и Блоссий переглянулись. Взгляд Диофана говорил: «Видишь, наши семена упали на плодородную почву», а в глазах Блоссия сверкало торжество.
Корнелия прервала беседу.
— Не нам, — с неудовольствием сказала она, — вмешиваться в дела отцов республики.
Избрание Сципиона Эмилвана для ведения войны с Карфагеном не радовало её. Она не любила его за популярность в Риме, за прямоту в речах, резкость суждений и откровенное порицание поступков нобилей. Сципион Эмилиан не щадил никого — ни родственников, ни сенаторов, ни заслуженных государственных деятелей.
«Неблагодарный! Он бросил камень даже в отца моего, Сципиона Африканского», — думала Корнелия, вспоминая слова Эмилиана: «Можно ли хвалить победителя Ганнибала за высокомерие и презрение к плебсу?» Ещё тогда Корнелия ответила ему: «Постыдись! Ты порицаешь наших отцов, но посмотрим, как ты осмелишься не выполнить постановления сената, когда будет приказано разрушать города, продавать жителей в рабство!» И помнила холодные слова его: «Я воин и точно выполню то, что будет приказано сенатом. Но я не возьму ни одного обола[30] из добычи, ни одного обола из денег, вырученных от продажи военнопленных».
Сейчас Сципион Эмилиан был мужем её дочери, но старая неприязнь осталась.
— Сын мой, — обратилась она к Тиберию, — ты хорошо сделал, решив отправиться на войну. Несомненно, это решение внушили тебе добрые боги.
«Не боги, а Публий, — с признательностью к Сципиону Эмилиану подумал Тиберий. — Он будет моим наставником в военном деле». Однако Тиберий не сказал этого, не желая расстраивать мать.
— На войне ты отличишься, — молвила Корнелия, остановившись на пороге, — и меня будут называть матерью Гракхов, а не тёщей Сципиона.
Глава IV
Тит, Маний и Тиберий возвращались домой после занятий на Марсовом поле.
Солнце стояло ещё высоко, и воздух, казалось, струился горячими волнами; жара обволакивала Рим тяжёлой истомой знойного удушливого дня.
Легионеры шли неторопливо по узким извилистым улицам, то поднимавшимся на холмы, то спускавшимся в сырые, грязные низины. Запах гниющих отбросов и помоев, выливаемых прямо на улицы, преследовал их. Дома, обросшие множеством пристроек, где находились лавочки, мастерские, были неказисты; глухая стена без дверей и окон возвышалась над улицей, а вход в дом был со двора. Только на главных улицах виднелись аркады вдоль лицевой стороны домов, да и здесь находились лавки, но богатые, привлекавшие покупателей заморскими товарами и диковинными вещами. Крикливые голоса разносчиков гороховой похлёбки и прохладительных напитков оглушали редких прохожих.
— Не свернуть ли нам сюда? — предложил Тит, указывая на узенький переулок. — Эти пустые головы, — кивнул он на торговцев, — не дадут нам поговорить.
Тиберий послушно пошёл за Титом.
— Какой мрачный город! — продолжал Тит.
— Ты плохо знаешь Рим, не всё ещё видел в нём, — возразил Тиберий.
— Разве можно сравнить Рим с Капуей? — воскликнул Тит. — Ты не бывал в ней, господин? Марий говорит, что это красивейший из всех городов Италии. Капуя стоит на ровном месте — не то что Рим. А какой там виноград! Лучшего не найти во всём мире! — И, помолчав, прибавил: — Нет, неудачное место выбрали божественные братья для основания города!
— Ты знаешь о Ромуле и Реме? — удивился Тиберий. — Ты грамотен? Учился?
— Учился, да мало, — неохотно признался Тит. — А о братьях, основавших город, рассказывал нам Марий.
— Ромул и Рем заботились о неприступности города и безопасности населения за его стенами…
— А они забыли, что наводнения и пожары разрушают город! — не унимался Тит. — Нет, неудачное место выбрали братья, — повторил он и остановился: с пятиярусного дома что-то посыпалось (они успели отбежать), потом кто-то выплеснул помои.
— Чей это дом? — закричал Тиберий. — Клянусь богами, сегодня же сообщу об этом эдилу…[31] Чей это дом? — обратился он к рабыне, стоявшей на пороге.
Чёрные блестящие глаза женщины уставились на них с любопытством. Она молчала.
— Она не понимает нас! — вскричал Маний.
Они прошли молча несколько десятков шагов, вышли на большую улицу.
— А теперь, Тит, — протянул руку Тиберий, — что скажешь?
Впереди показался купол храма Юпитера в смуглом золоте орнаментов. Вокруг храма, как возле деда, толпились внуки — мраморные здания в белых одеждах. В стороне виднелся Табулярий (в нём находились архив и государственная сокровищница); дальше на склонах Капитолия[32] — крепость с храмом Юноны и дом авгуров[33], откуда жрецы следили за полётом птиц и наблюдали небесные знамения.
Тит, всплеснув руками, с восторгом смотрел на эту сверкающую громаду.
— О боги! — вскричал он. — Как это хорошо!
Но Маний равнодушно пожал плечами:
— Некогда любоваться красотами нам, беднякам!
Пройдя несколько шагов, он обратился к Тиберию:
— Шагая с центурией, я был удивлён, господин, твоим проворством. Ты делаешь успехи! И тебя не минует слава, тем более что ты родственник консула…
— Родство не имеет значения! — оборвал его Тиберий. — Ты знаешь Мария, он строг, а Сципион Эмилиан ещё строже его. Он не посмотрит на родство и, если надо, поразит, как Геркулес своей палицей!
Так беседуя, они дошли до квартала плебеев. Тит и Маний свернули в узкую грязную улицу и оглянулись. Тиберий остановился в нерешительности.
— Не побрезгаешь, господин, зайти к беднякам? — спросил Маний, и насмешливые глаза его встретились с глазами Тиберия.
— Конечно, нет! — воскликнул Тиберий. — Но как меня примут плебеи?
