1994 год
Отсрочка
Елене Шубиной
…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…
В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?
И не пойму, что вот он ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский — с угрюмым лбом и жестким ртом — уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен — в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два — как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
1998 год
Терцины о счастье
«Я увожу к погибшим поколеньям.»
«Ад», 2
Земную жизнь безропотно влача,Я был обучен тщательно и строго,Но память расторопнее врача
И, смею думать, милосердней Бога:Стирает то, что чересчур болит.Поэтому я помню так немного.
Но этот дом я помню. Замполит —Иль как его зовут — военкомата,С угрюмостью, которая сулит
Начало новой жизни, хрипловатоКомандует раздеться. Наш призывСтоит напротив молодца с плаката
У стенки, перепуган и стыдлив.Идет осмотр имущества. ОдеждуМы сняли, аккуратно разложив.
Майор следит, не спрятано ли междуСолдатских ягодиц и пальцев ногЧего-нибудь запретного. Надежду
Оставь, сюда входящий. Вышел срокПрощаниям с родными: нас отсюдаВезут на сборный пункт. «А ну, сынок,
Нагнись вперед! Открой рюкзак, паскуда!»Рюкзак вчера упаковала мать.На сборном пункте не случится чуда —
Три дня нас будут там мариновать,А после расфасуют в карантины.«Одеться — и во двор». Когда опять
Нас выпустят отсюда, миг единыйЯ буду колебаться… Видит Бог,Земную жизнь пройдя до середины —
И то я вспомню это: шаг, рывок —И я, глядишь, в троллейбусе, которыйИдет до дома… Впрочем, я не мог
Всерьез представить этого. МайорыНе любят шуток. Я же с детских летВо сне боялся убегать от своры.
Держа в руке военный свой билет,В котором беспристрастный медработникМне начертал: «Ограничений нет»,
Я оглянулся на ДК «Высотник»:Шесть лет, помилуй Господи, назадНаш класс сюда водили на субботник.
Троллейбус, грязноват и грузноват,Проплыл проспектом — мимо овощногоИ далее, куда глаза глядят
И провода велят… Теперь я снова —Шесть лет, помилуй Господи, прошло!—Опять в июле, и опять восьмого,
Здесь прохожу. И мне не тяжелоНести домой пакет томатов мокрых(Стоял с утра, досталось полкило).
Меня ничей не остановит окрик.Сажусь в троллейбус. Тихо, как во сне,ДК «Высотник» проплывает в окнах.
Немногое для счастья нужно мне.
1993 год
Брат
У рядового Таракуцы ПетиНе так уж много радостей на свете.В их спектре, небогатом и простом,—Солдатский юмор, грубый и здоровый,Добавка, перепавшая в столовой,Или письмо — но о письме потом.
Сперва о Пете. Петя безграничен.Для многих рост его уже привычен,Но необычен богатырский вес —И даже тем, что близко с ним знакомы,Его неимоверные объемыВнушают восхищенный интерес.
По службе он далек от совершенства,Но в том находит высшее блаженство,Чтоб делать замечанья всем подряд,И к этому уже трудней привыкнуть,Но замолкает, ежели прикрикнуть,И это означает: трусоват.
Зато в столовой страх ему неведом.Всегда не наедаясь за обедом,Он доедает прямо из котла;Он следует начальственным заветам —Но несколько лениво, и при этомХитер упрямой хитростью хохла.
Теперь — письмо. Солдаты службы срочнойВсегда надежды связывают с почтой,Любые разъясненья ни к чему,И сразу, избежав длиннот напрасных,Я говорю: у Пети нынче праздник.Пришло письмо от девушки ему.
Он говорит: «Гы-гы! Вложила фотку!»Там, приложив платочек к подбородкуИ так отставив ножку, чтоб слегкаВидна была обтянутая ляжка,Девица, завитая под барашка,Мечтательно глядит на облака.
Все получилось точно как в журнале,И Петя хочет, чтобы все узнали,Какие в нас-де дамы влюблены.Кругом слезами зависти зальются,Увидевши, что Петя ТаракуцаВсех обогнал и с этой стороны!
И он вовсю показывает фото,И с ужина вернувшаяся ротаРазглядывает лаковый квадрат,Посмеиваясь: «Надо ж! Эка штука!»,И Петя нежно повторяет: «Су-ука!»Как минимум пятнадцать раз подряд.
…Усталые, замотанные людиСидят и смотрят фильм о Робин Гуде.Дежурный лейтенант сегодня мил,По нашей роте он один из лучших,—И на экране долговязый лучникПрицелился в шерифовских громил.
Я думаю о том, что все мы братья,И все равны, и всех хочу принять я —Ведь где-то там, среди надзвездных стуж,Превыше облаков, густых и серых,В сверкающих высотах, в горних сферахВитает сонм бессмертных наших душ!
Отважный рыцарь лука и колчанаПускает стрелы. Рота замолчала:Ужель его сегодня окружат?Играет ветер занавесью куцей,И я сижу в соседстве с ТаракуцейИ думаю о том, что он мой брат.
1987 год
«Никто уже не станет резать вены…»
Никто уже не станет резать вены —И слава тебе господи! — из-заМоей предполагаемой изменыИ за мои красивые глаза.
Не жаждут ни ответа, ни привета,Взаимности ни в дружбе, ни в любви,Никто уже не требует поэтаК священной жертве — бог с тобой, живи
И радуйся! Тебе не уготованВысокий жребий, бешеный распыл:Как будто мир во мне разочарован.Он отпустил меня — и отступил.
Сначала он, естественно, пугает,Пытает на разрыв, кидает в дрожь,Но в глубине души предполагает,Что ты его в ответ перевернешь.
Однако не найдя в тебе амбицийСтального сотрясателя миров,Бойца, титана, гения, убийцы,—Презрительно кидает: «Будь здоров».
Бывало, хочешь дать пинка дворняге —Но, передумав делать ей бо-бо,В ее глазах, в их сумеречной влаге,Читаешь не «спасибо», а «слабо».
Ах, Господи! Как славно было прежде —Все ловишь на себе какой-то взгляд:Эпоха на тебя глядит в надежде…Но ты не волк, а семеро козлят.
Я так хотел, чтоб мир со мной носился,—А он с другими носится давно.Так женщина подспудно ждет насилья,А ты, дурак, ведешь ее в кино.
Отчизна раскусила, прожевалаИ плюнула. Должно быть, ей пораТерпеть меня на праве приживала,Не требуя ни худа, ни добра.
Никто уже не ждет от переросткаНи ярости, ни доблести. Прости.А я-то жду, и в этом вся загвоздка.Но это я могу перенести.
1994 год
