Исповедь Петровича
Мужичок был худощавый, со слипшимися пегими волосами, в вытянутых на коленках джинсах и сером кургузом свитере. Кривцов, даже во время шутливой потасовки не забывавший следить за дверьми с надписью «Выход», сказал:
– Гляди, похоже, он.
– С чего ты взял?
– Озирается, и вообще…
– Да брось! Тот в какой-нибудь спецухе должен быть. Да и видок у него, я тебе скажу…
Но Макс уже резво шагал в сторону пегого. Андрей плелся следом и шепотом матерился – на Макса, который поднял его ни свет ни заря в субботнее утро, когда еще часа четыре можно было давить подушку, на дежурного по станции, вспомнившего про знакомого с привидением Петровича, на самого этого алкоголика, которого столько пришлось ждать на ветру. «Нет, все-таки Макс козел, – распалял себя Шахов все больше и больше. – А я идиот! Сколько раз зарекался не поддаваться этому его долбаному энтузиазму, этой его детсадовской страсти ко всяким тайнам и секретам. И опять, как последний дебил, попался!» На «дебиле» Шахов со злостью выплюнул сигарету и остервенело растер бычок об асфальт.
Макс с пегим стояли метрах в пяти и о чем-то возбужденно говорили.
«Вот если я сейчас слиняю, Макс и не заметит – так занят своим Петровичем, – подумал Андрей. – Вспомнит минут через тридцать в лучшем случае, когда потребуется аудитория для обкатки очередного бреда». Но через мгновение ему уже было стыдно. Просто не нравилась ему эта затея друга, от нее веяло какой-то опасностью, а может, и бедой.
Андрей так и стоял поодаль, вдавливая правой подошвой в асфальт ошметки бычка, когда Макс, повернувшись и сделав приглашающий жест рукой, пошел за пегим, который, просочившись сквозь встречную жидкую толпу, уже скрылся за одной из дверей с надписью «Выход». Петрович ждал их у обтерханной деревянной дверки, за которой открывалась ведущая вверх лестница. Поднявшись на два пролета, электрик по-хозяйски толкнул точно такую же дверку, и все трое оказались в небольшой комнате, похожей одновременно и на мастерскую, и на номер в захудалой провинциальной гостинице. В углу стоял диван, покрытый одеялом цвета засохшей крови, с черными полосами. Рядом – колченогая тумбочка с оторванной дверцей, на тумбочке – металлический электрочайник и пара граненых стаканов, от крепости наливаемого в них чая и отсутствия у хозяина привычки время от времени мыть посуду утративших прозрачность и приобретших цвет одеяла. К другой стене был прилажен верстак, заваленный кусками кабелей, розетками, выключателями и контрольными лампочками с торчащими из цоколей разноцветными проводами.
– Располагайтесь, мужики! – предложил Петрович, сопроводив слова широким гостеприимным жестом. – Я, когда в ночную иду, тут иногда и отдыхаю. А чего? С часу до четырех все дела переделаешь, а потом минут пятьдесят, а то и поболе – твои. Но в пять я как штык. Как же, надо световые сигналы подавать: вдруг в тоннеле кто остался – заработался, счет времени потерял? А тут уж и контактный рельс подключать пора – тоже, между прочим, электрик на посту должен быть. Слушайте, ребятки, может, чайку? У меня и лимончик имеется. Подвял немного, но это ничего, запах-то все равно даст.
Своими хлопотами Петрович явно оттягивал момент возвращения к разговору, который был начат на улице. Макс же этой отсрочкой был явно раздосадован:
– Да не хотим мы чаю! Давайте по делу.
Степан Петрович дунул-таки еще раз в коричневый стакан (видимо, именно эта процедура заменяла мытье граненого сосуда перед применением, а может, выдувание пылинок было свидетельством особого расположения к гостям) и со вздохом поставил его на тумбочку. Прошаркал до стула в углу, сел и обреченно взглянул на Макса:
– По делу так по делу. Спрашивай.
– Вы действительно видели эту женщину… Нину Андреевну?
– Как тебя.
– И что подумали?
– Что рехнулся! – В голосе Петровича послышалось раздражение. – А что я еще мог подумать, если гроб с каталки, на которой его к могиле от церкви привезли, снимать помогал? Если сам комок глины на крышку кинул?
– Ну, а потом?
– Что потом? Потом Кологривов сказал, что мне Нина Андреевна просто привиделась. – Голос Степана Петровича не то что помягчел, но стал каким-то серым, без искорок раздражения и злобы. – А супруга в церковь повела. Она у меня богомолка. Я священнику все рассказал, а он мне: «А не виноват ли ты, сын мой, перед этой женщиной, сестрой своей, в каком-нибудь грехе?» И смотрит так – с осуждением. Я психанул: «Это на что, говорю, вы, батюшка, намекаете? Если на какие особые с ней отношения – так смешно, право слово! Она ж старуха была, чуть не в два раза меня старше!» Раскипятился – вспоминать стыдно… Выбежал из храма как ошпаренный. И так меня выпить потянуло – невмоготу! Ноги сами к пивнушке – сейчас бар «Стрекоза» называется – понесли. Но я сдержался. Взял только бутылку пива безалкогольного, да и ту не допил… Когда Кологривов мне про тебя, парень, – Петрович боднул подбородком в сторону Макса, – сказал, я, с одной стороны, обрадовался: не могут же два человека одинаково с ума сойти. Ну, чтоб на том же месте и с одним и тем же видением. А с другой… Ведь я тот случай забыть хотел, а тут ты…
– А сестры у этой Нины Андреевны не было? – подал голос Андрей, все еще надеявшийся на материалистическое объяснение произошедшего. – Может, она на станцию заходила, а дежурные ее попросили на минутку подменить – в туалет сбегать…
– Нет, никого у ней не было, – помотал головой Степан Петрович. И тут же вскинулся: – Да ты, никак, думаешь, я обознаться мог? Да разве ж Андреевну с кем спутаешь? Раз увидишь – на всю жизнь запомнишь! Не по внешности даже, а по… как бы это… – Петрович выжидательно глянул на Макса, но, не получив от того подсказки, обошелся сам: —…По излучению, вот… От нее всегда – даже еще когда жива была, будто волны какие шли. Морозко враз становилось, и мурашки по всей коже.
Макс удивленно и в то же время благодарно взглянул на Петровича: похоже, он при встрече с обладательницей бородавки испытал то же самое.
– А что она за человек была? – спросил Андрей. – Почему одинокая-то? Замуж что не выходила?
– Как не выходила? – почему-то оскорбился за покойницу Степан Петрович. – Она в молодости красавица была. Я фотографию на стенке видел. И родинка около носа ее не портила. На снимке она с мужем своим. Видный парень, скажу я вам! Гордый такой, решительный. Перед самой войной на строительстве метро погиб. Кессон у них там, что ли, прорвало. Или пожар был. Нина за ним всего полгода замужем и побыла. И как похоронила, больше ни одного мужика к себе не подпустила. Хоть, старики рассказывают, многие к ней клинья подбивали и даже сам Лазарь Каганович знаки оказывал. Он метро курировал, а Нина самой красивой на всех станциях была. Поговаривают, заступничество Кагановича ее и от НКВД спасло. Кологривов вам про то не говорил?
Андрей с Максом одновременно и с равной амплитудой – прямо как в синхронном плавании – помотали головами.
– Ну, что в октябре сорок первого метро взрывать и затоплять планировали, точно слышали, – не столько спросил, сколько констатировал Петрович. Шахов кивнул: дескать, да, что-то такое припоминаю, а Макс снова помотал головой.
– Эх, вы, молодежь! – укоризненно вздохнул Степан Петрович. – Каждый день в метро ездите, благами его, так сказать, пользуетесь, а ничего про подземку и не знаете. А что самое обидное – даже не интересуетесь.
Подождав, чтобы визитеры устыдились своего невежества – или глаза опустили, или вздохнули пару раз, – но так ничего и не дождавшись, Петрович распевным, на манер древнего сказителя, голосом поведал:
– Немцы когда к самой Москве подступили, Сталина и всю Ставку было решено в Самару эвакуировать, прямо в бункер. В то, что столицу отстоим, мало кто верил. И то сказать – экая силища на нас перла! Все более-менее крупные московские заводы, предприятия связи, мосты, транспортные узлы были заминированы. В том числе и метро. 16 октября метрополитеновские вагоны вывели из подземки, и они по железнодорожным путям потянулись на восток. Предполагалось использовать их для нужд фронта. А на местах раздали инструкции по обрушению эскалаторов и порядку затопления станций, тоннелей… Мне мать рассказывала, как люди в то утро плакали – даже больше, чем когда 22 июня Сталин по радио про начало войны объявил. Тогда-то все верили, что Гитлеру сразу отпор дадут. А тут пришли к своим станциям, на работу ехать, а метро закрыто. Это ж понимать надо, чем тогда оно для москвичей – да и для всего народа – было! Как им гордились! Чуть ли не главное доказательство силы советского строя, по-научному сказать – символ СССР. А тут – закрыто. Да еще слух прошел, что взрывать его собираются. Мать говорила, люди у станций, как у гроба, стояли. Даже не разговаривал почти никто, только плакали. Каждый думал: если метро рушат – значит, Москву решено фашистам сдать.
