Все это Филимонов знал. И ему стало жаль Травкина.
Но он был еще и бригадир и не имел права залезать в карман бригаде — брать еще одного малосильного, от которого вместо толку — пшик.
Наряд выписывался общий на всех. Сколько бригада кубов земли выкопает, сколько метров труб уложит — столько и получит.
Зинка стояла подбоченясь и глядела на Филимонова в упор. Украдкой косила и на молчавшего Балашова.
— Ну и стерва ты, Зинка, — негромко сказал Филимонов.
— Ага! — подтвердила Зинка и ухмыльнулась.
Бригада одевалась. Наматывали портянки, влезали в сапоги, в робы.
«Да ну его к чертовой матери, — подумал Филимонов. — Кто он мне? Буду я еще себе голову крутить. Завтра сам сбежит как миленький — и лады. Возись тут с ним — в землекопы его, вишь, понесло, жидконогого. Другой работы не сыскал».
И, сплюнув, вслух сказал:
— Пойдете, Травкин, с Морохиной. Дело простое — бери глину на лопату и кидай в траншею.
— Большое вам спасибо, — ответил Травкин.
— Ну, пока не за что, — смутился Филимонов.
А бригада отворачивалась, гнула головы — прятала усмешки.
Одна Зинка ржала откровенно — рот до ушей.
Бульдозер там работать не мог. Экскаватор тоже. Даже «Беларусь». Кучи глины желтели меж деревьев, и экскаватору негде было размахнуться своей загребущей клешней.
Не дай бог деревце обдерешь! Эти деятели из паркового управления такой хай подымут — не обрадуешься.
Придется трясти мошной и машинисту, и мастеру, и бригадиру — платить штраф садовникам. Потому и засыпа́ли траншею вручную.
— Давай, товарищ! Давай, красавец! — покрикивала Зинка. — Это тебе не в конторе портки протирать.
Глина была плотная и жирная. Работали специальными треугольными лопатами, очень тяжелыми. Зато они хорошо вонзались в глину.
Как ни странно, Травкин взялся за лопату умело. И бросать стал не суетясь — тяжеловатыми, размеренными движениями.
Мишка и Паша поглядывали на старика сочувственно.
Они-то знали, что в первый день только поначалу не очень трудно. А к обеду уже и рук не поднять, не то что лопату.
Солнце карабкалось по небу все выше.
Стало припекать.
Зинка уже не покрикивала. Сама здорово взмокла.
Работала она как машина.
Подошло время обеда. В прорабке Филимонов поглядывал на Зинку, но она хмуро отворачивалась. Травкин не пришел. Он обедал в отвале.
— Как он? — спросил Филимонов. Мишка с Пашей усмехнулись.
— Ну и старикан, — только и сказали они да покрутили головами.
Из всего этого бригадир сделал вывод, что Травкин сдаваться не пожелал. И Филимонову стало интересно. Он решил выбрать время, поглядеть, что у того получается. Не верилось что-то бригадиру в чудеса. Глаз у него был наметанный, а тут...
Филимонов пришел к отвалу часа за полтора до конца смены, остановился за штабелем труб и отыскал взглядом Травкина.
Глаза у Филимонова полезли на лоб, и он грузно опустился на трубы.
Раздетый до пояса Травкин кидал глину равномерно и даже чуть небрежно. Он был поразителен — Травкин. Он был так тощ, что виднелись все самые малые связочки и кости, обтянутые смуглой кожей.
Вот он стоит, опустив лопату после броска, — скелет скелетом. Но вот — глядите! Он подцепляет здоровенный пласт жирной глины и несет его на лопате — где скелет? Мышцы, как жесткие тонкие веревки в частых тугих узлах, сплошь оплетают его тело, кажется, вот-вот прорвут тонкую кожу. И весь он, Травкин, в этот миг как свитый из стальных прядей натянутый трос.
Мишка, Паша и Зинка рядом с ним сдобные и рыхлые. Мышцы их нелепо велики и толсты. На них неловко глядеть — зачем человеку столько мяса? У них тоже ни жиринки, но мышцы, мышцы! Огромные, будто пустотелые, — зачем они?
Трое лоснятся потом. Зинкина майка — хоть выжимай.
А Травкин сух и матов, как ящерица. Знай себе машет неторопливо лопатой.
— Вот так Божий Одуванчик, — изумленно пробормотал Филимонов, и ему вдруг стало неловко оттого, что он такой большой и неэкономный.
Травкин вошел в бригаду на равных. И все равно жизнь его была плохая. Будто и среди людей живет, а на деле — один как перст.
Зинка и две ее закадычные подружки никак не могли простить Травкину тихой его вежливости, виноватой улыбки, безропотности, а главное — непохожести.
У Зинки и ее подружек была нелегкая жизнь. Хлебнули они всякого. Еще девчонками из разоренных войной, голодных деревень подались они на опухших ногах в город. Истощенные, робкие, не имеющие никакой специальности, они сразу же стали делать непосильную мужскую работу. Среди мужиков.
А те чаще всего были грубые, с цепкими лапами, любители потискать — изголодавшиеся за войну по женщинам.
И для того чтобы выстоять, надо было самим стать зубастыми, колючими.
И они стали.
Они налились силой. Единственным их бесценным богатством было здоровье. Они получили его щедрой мерой в наследство от поколений тяжелоногих, кряжистых людей.
Они были крестьянские дети с кирпичным румянцем и природной рабочей ухваткой. Это спасло их в те полуголодные годы. Они работали так, что трещали хребты. Маялись в общежитии за ситцевыми занавесками — по четыре семьи в одной комнате.
Потом стало легче.
Получили новенькие квартиры — строителям в первую очередь, по справедливости.
Теперь у них было все — мужья, дети, дом. И самое главное — независимость.
Они стали сильными. Могли при случае послать подальше любого. И наплевать им было — свой ли это брат рабочий, мастер или сам главный инженер.
«Дальше траншеи не пошлют, меньше лопаты не дадут», — говорили они.
Теперь на земляные работы женщин не брали. Но и старых не увольняли. Куда ж их прогонишь, если они ветеранши, если они по пятнадцать — двадцать лет вкалывают на одном месте на совесть, получше любого. И никому, даже мужьям своим, не позволяли они себе указывать. А тут — на тебе — появляется какая-то фитюля и позорит перед всей бригадой.
— Неженственно! Ты бы, сверчок, с наше хлебнул, поглядела б я на тебя, — орала Зинка своим подружкам, и те согласно и возмущенно поджимали губы, собирали их оборочками. — Очки, вишь, напялил и туда же — учить лезет, поповская рожа, угодничек!
Но, странное дело, где-то в глубине души Зинка чувствовала, да и подружки ее тоже, что тут дело темное — неизвестно еще, кому довелось «хлебать» больше — Травкину или им.
Потому что если человек всю жизнь где-нибудь протирал штаны за канцелярский хлеб, у него не может быть ни такой сноровки, ни такого дубленого, будто из проволоки свитого тела.
Но от понимания этого Зинка ничуть не смягчалась к Травкину. Она смеялась над Травкиным, прятала его сапоги, лопату, подсыпала в чай соль, завязывала узлом брюки — «сухари» делала. Она дразнила его надоедливо и неловко, как пятиклассница.
А Травкин только улыбался молча и снисходительно да покачивал головой.
— Проказница вы, Зина, — сказал он ей однажды, и Зинка чуть не задохнулась от ярости.
Застыв на месте, она часто открывала рот, как плотва на кукане. У нее не было слов, так она разъярилась.
Но, несмотря на злость, на громогласные заявления, что она плевать хотела на этого Божьего Одуванчика, Зинка почти перестала ругаться.
Сама себе удивлялась, ненавидела за это Травкина еще лютее, но не поворачивался у нее иной раз язык, и все тут.
— Теперь захочешь потравить и спотыкаешься, как та кобыла на булыге, — жаловалась Зинка подружкам.
Бригада держала нейтралитет.
Многие морщились от Зинкиных выходок и визга, другим нравились ее проделки.
А Филимонов хмурился. Но сердился он не на Зинку, а на Травкина.
«Чего он, ей-богу, великомученика из себя строит? Отбрил бы ее разок как мужик, и все дела. А то, понимаешь, тю-тю-тю, сю-сю-сю! Тьфу, пропасть! Ему плюй в глаза, а он — божья роса! Может, сектант какой?»
Однажды он прямо спросил Травкина:
— Слушай, Божий, чего ты землекопом-то вкалываешь? Или другого дела не знаешь?
И получил не менее прямой ответ.
— Знаю, — ответил Травкин, — но мне нравится землекопом. Я привык. А самое главное, я хорошо себя чувствую. Понимаешь, я отлично себя чувствую и проживу долго.
— Ишь ты! Вон об чем заботу имеешь. — Филимонов удивленно вытаращился. Такая предусмотрительность потрясла его. — Ишь ты! Это точно, протянешь, ты как ремень сыромятный. Но ты ж не всегда работягой был?
— Нет, не всегда. Но уже давно. Так жизнь сложилась, — Травкин усмехнулся, — меня не спросила. А потом привык! Раньше я всегда болел, хилый был, хворый, теперь здоров и втянулся в это дело. Я хочу прожить долго, мне надо. — Травкин говорил тихо, неторопливо, будто сам с собой. — У меня большой кусок жизни пропал.
— Вот оно что! — только и сказал Филимонов, покачал понимающе головой и отошел.
Лезть в душу человеку он не собирался. Не сектант — и прекрасно.
В тот день вся бригада работала в одном месте, грузила песок.
