Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.
ТАНЯ + ЭДИК =?
Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ.
И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками.
— Здравствуй, — сказал я и нелепо спросил: — Ты за хлебом?
— Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. — Зеленые глаза ее так и вспыхнули.
Я пропустил это мимо ушей и сказал:
— Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, — и подскочил к кассе, где было всего-то три человека.
— Нет, я очень тороплюсь, — сказала она и протянула чеки продавщице.
Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было.
От огорчения я сунул мимо сумки свой батон — он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось.
Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились…
Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание?
И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:
Таня + Эдик =
Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься.
Это меня и погубило.
— Пиши, пиши, — услышал я за своей спиной, — чего сдрейфил?
Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман.
— Красиво пишешь, — сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку.
Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки.
Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул.
Но в один прекрасный день (прекрасный — это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, — ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. — Не то немцы, не то французы, но отличные ребята».
Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали — одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года.
Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?».
Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!»
И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись.
— Красиво пишешь, — повторил он, — я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет?
Я молчал.
— Это называется сердечная болезнь, — сказал Чикиряй и вновь затянулся. — Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!..
Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се.
— Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? — Он отпустил руку.
Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал:
— Я ничего не знаю и ничего не видел. — Он приложил палец к губам. — У тебя есть рубль?
Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек.
— Ладно, — сказал Чикиряй, беря монетки, — я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.
Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:
Таня + Эдик =
Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку:
— Видел?
— Видел.
— Что скажешь?
Я пожал плечами.
— Знаю, кто это сделал, — сказал Виталька.
— Кто? — испугался я.
— Верка. Кто же еще? Пошли сотрем.
Я помялся.
— Неудобно при всех, — сказал я. — Давай потом.
Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес:
— Шею накостылять надо.
— Кому? — попробовал я уточнить.
— Не знаю, — признался Леха. — Кому-нибудь.
Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог.
— Это что, про тебя написано? — подкатывался он ко мне несколько раз.
Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани:
— Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания.
После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно.
И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее:
— Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти.
— Здравствуй, — холодно проговорила она. — Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом.
— Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь!
— Что мне сердиться! — вспыхнула Таня. — Ее написал какой-то злой человек.
— Почему… злой?
Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала:
— И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться?
— Да, — произнес я растерянно.
— Ну, пока, — сказала она и свернула направо. Вначале мне захотелось пойти за нею, даже побежать. Но я сдержался. «В самом деле, что же получается, если написать: «Таня + Эдик»? Ничего не получается. Знак = здесь смешно выглядит. Нет, знак = ни при чем. Просто нельзя писать +. Ведь плюс что-то соединяет. А у нас?…»
Я вернулся во двор. Посмотрел, как ребята играли в футбол, потом тоже начал гонять со всеми мяч.
Через некоторое время вышел Виталька с аппаратом, сфотографировал несколько раз нашу игру. Но вскоре матч закончился, потому что толстый Диман забил мяч на крышу. Залезать туда можно было лишь с чердака. Ключ от чердачной двери был у дворника, а дворника не оказалось дома.
И тут мы услышали знакомую песню. Ну конечно, Чикиряй с гитарой.
Все ребята уважали очень Леньку Королева.И присвоили ему знанье Короля…
Чикиряй сразу догадался, в чем дело.
— Эх вы, шустрики-мямлики, — сказал он. — В наше время в таком случае лазали по трубе.
— Врешь, Чикиряй, — сказали ему.
— Заливаешь.
— Болтай ногой.
— Ох, шантрапа! — закачал головой Чикиряй и улыбнулся. — Никакого уважения к старшим. Чему вас только в школе учат… Кто забил-то?
— Диман.
— Пусть лезет, — коротко заключил Чикиряй.
— Куда ему, — заговорили все разом. — Вон он какой толстый. Труба не выдержит.
— Труба даже меня выдержит, — сказал Чикиряй и сплюнул.
— Вот и полез бы.
— Я б вам доказал, только брюки жаль. — Он посмотрел на цепочки. — Сегодня в парке танцы.
— Вычистишь, — сказали ему.
Чикиряй рассердился:
— Что я вам, шестерка, что ли, на крыши лазить! Как хулиганить, так вы с удовольствием. На стенках писать — ото вы умеете, а проявить геройство — нас тут не было! — И он мельком взглянул на меня.
Я представил себе, как я лезу по трубе на крышу. Все внизу стоят с раскрытыми ртами, затаили дыхание. Дворник подошел, на себе волосы рвет: ну почему меня не было дома? А потом… потом появилась Таня. Она молча стала впереди всех, и опять глаза у нее синие-синие. Как тогда, в театре. «Эдик! — прошептала она'. — Осторожнее, Эдик! Пожалуйста, осторожнее».
— Пустите, — сказал я и шагнул к трубе. 06-хнатпв ее руками и ногами, я стал подтягиваться.
