них случился какой-то междусобойчик, что они привезли особую куклу, может быть, ту самую…Ту самую, одну из тех, за которыми он гонялся вот уже столько лет.
Мама не понимала. Мама злилась. Мама упрашивала его прекратить просаживать деньги, игнорировать сына. Распалившись, начала кричать, угрожала, что выкинет всех его кукол. Отец испугался; когда он выпивал не много, но и не чуть-чуть, – всегда становился боязлив. А в тот вечер, видать, перепало ему на междусобойчике от перуанских коллег.
– Олежек.
Батя позвал так явственно, что я обернулся, чуть не уронив хлебницу. Конечно, в кухне никого не было. В квартире, во дворе – тоже. Во всём мире не было никого, кроме вновь рухнувшего с небес снега. Он падал, как крупинки пенопласта, как будто искусственный. Отец в декабре резал такой из фантиков – собирал их весь год, а потом пускал на спектакли: под Новый год наступал сезон «Серой мельницы», а там как раз требовалось много снега. В хорошем настроении батя звал резать снег и меня. В особо хорошем позволял протирать перед спектаклем наших домашних кукол – но только угрюмую русалку Арабеллу, длинноносую светленькую Изольду, белобрысого Мельника и задумчивого Звездочёта. Остальных троих – толстяка Кабалета и рыжебородых близнецов Онджея и Орешету с третьим глазом во лбу – трогать не разрешалось ни за что.
Я спрашивал, почему, но отец отмахивался. А любопытство разбирало – особенно зимой, когда он почти каждый день увозил кукол в театр, тщательно укладывая в серый ребристый чемодан, устланный бархатом. Любопытство распирало, и однажды, дождавшись, пока бати не будет дома, я полез к запретным куклам.
Меня застукала мама.
– Отец ведь просил тебя не трогать? – ровно спросила она.
От неожиданности я покачнулся на табурете и едва не упал. Мама подхватила меня, помогла слезть. Повторила:
– Ведь просил?
Я хмуро кивнул.
– Так зачем ты полез?
– Хотел посмотреть. Просто посмотреть!
Я вскинул глаза на маму, отчаянно, в третий раз пробормотав:
– Посмотреть! И всё!
– Папа тебе не объяснял, почему туда лезть не надо?
Её голос начал подрагивать, но тон всё ещё оставался спокойным, даже прохладным. И смотрела она строго, почти рассерженно. Меня эта сердитость изумила: мама редко бывала заодно с отцом, обычно их требования раздёргивали меня на части, приходилось юлить, лавировать – с мамой вести себя так, с отцом эдак, с обоими вместе – и вовсе проявлять чудеса изворотливости. А в этот раз, смотри-ка, мама согласна с тем, что велел отец. Я на такое вероломство не рассчитывал. Если бы знал, подгадал бы, пока дома не будет вообще никого.
В общем, на кукол мне поглядеть не удалось. Правда, отругав, мама всё же сжалилась, объяснила, что куклы эти – коллекционные, большая, очень большая ценность. А кроме того, такие безобразные, что вызывают дурные сны.
– Это особые куклы, – с нажимом повторила мама. – Герои страшной сказки. Мы с папой не хотим, чтобы ты с ними играл.
Мы с папой. Это «мы с папой» так меня поразило, что я кивнул, даже не обдумав толком, что за такая плохая сказка. «Мы с папой»! Я с детства знал, видел, что отношения у них так себе, шаляй-валяй, не чета киношным семьям. Но после всяких «Денискиных рассказов» так хотелось нормального, весёлого, чтобы просыпаешься, идёшь в кухню – а там мама с папой смеются…
Застило мне мозги это «мы с папой». Я всю ночь промечтал, как мы вместе будем ходить по зоопаркам, по бассейнам, аттракционам… Засыпал такой счастливый. Тем более что, когда отец пришёл, мама его встретила не упрёками, а тихим говором, и батя в ответ не ворчал, а тоже тихонько что-то говорил. Мама засмеялась, и отец ей вторил. Я это слышал сквозь дрёму; решил уж было, что мои чаяния сбылись.
Правда, на следующий день всё пошло по-старому, и завтрак начался с воплей отца: он заметил, что кто-то трогал кукольный чемодан.
Глава 3. Куклы
Как и планировал, утром Олег позвонил отцу. Механический голос отрезал: абонент говорит по другой линии. Повинуясь нахлынувшему раздражению, Олег швырнул телефон по столу, но всё же успел поймать: не лучшие времена, чтобы покупать новый.
Голод мучил ещё с пяти утра; Олег не помнил, спал ли ночью: мерещились то мать, то отец, то воспоминания наплывали, заслоняя реальность. Он проворочался сбоку на бок, прислушиваясь к тишине. Обычно в родительской комнате то и дело скрипела кровать, кряхтел отец, раздавались шаги по линолеуму. Иногда мама вставала, бралась за непроверенные рефераты – свет планшета пробивался сквозь щель под дверью, и засыпалось при нём куда легче. А сегодня было тихо. Только бубнёж соседского телевизора наверху, гул холодильника, капанье воды. Пустые, неживые звуки.
– Не трогай, пожалуйста, – вслух произнёс Олег, не зная, зачем, кому адресует эти слова, что хочет сказать.
Может быть, не стоило так орать на отца.
Снова выплыли, навалились воспоминания. Приходили в голову хорроры, от которых днём хочется смеяться, а ночью – покрепче завернуться в одеяло. Олег порадовался, что не начал принимать психотропы, как советовали в больнице. С них, говорят, ловят галлюцинации – только этого сейчас не хватало. Правда, после таких мыслей сразу начало мерещиться что попало. Олег встал, зажёг свет по всей квартире, сел в самом обитаемом месте – в кухне. Глядя в серую столешницу под мрамор, принялся ждать утра.
Голод подтачивал; он доел сосиски, нашёл под комодом деньги, хотел пойти в магазин, но вспомнил, что супермаркет только до одиннадцати ночи. Куда в шестом часу утра пойдёшь за продуктами? Олег знал, что в районе есть ларьки, но сомневался, что они работают ночью.
Настенные часы показывали начало девятого, когда он взял телефон и второй раз набрал отца. Уже почти нажал на вызов, когда рука дрогнула.
За окном клубился туман. Солнце если и поднималось, то где-то за домами, в толще снежных туч.
Олег посмотрел на мобильник. Затем на улицу. Подошёл к подоконнику, выглянул, прижавшись лбом к стеклу, и несколько секунд рассматривал пустую, запорошенную площадку перед подъездом.
Отца нет дома. Никого нет дома, кроме него. Никто не мешает ему забраться в тот чемодан.
Он рванул в комнату (теперь вставать на табуретку, чтоб дотянуться до антресолей, не требовалось) и зашарил по верхней полке. Ладонь загребала пыль, бумажки, старые чеки…
Олег, чертыхаясь, смёл мусор на пол, залез рукой глубже. Обшарил даже углы, хоть и знал, что уж туда-то громоздкий чемодан точно бы не вместился. В тупом упрямстве пододвинул стул, взобрался – жалобно, противно
