…при этом часто упускается из виду, что также современное уголовное право знает исполняющую временные обязанности диктатуру как мероприятие чрезвычайного положения, согласно Веймарской конституции (§ 48) — также закон о предоставлении чрезвычайных полномочий…
…форма государственного правления, при которой исполнение государственной власти в высшей компетентности охвачено одним государственным органом, (так) в Третьем рейхе сначала правительством, позже главой государства, в Советском Союзе парламентом, причем, пожалуй, по организационным причинам проведено разделение властей, но принцип сдержек и противовесов властей не осуществлен…
…диктатура — это также регулярное тоталитарное государство, напротив, в современности она только редко бывает абсолютистским государством; скорее преобладает конституционная диктатура».
Если в случае Гитлера можно вообще говорить о диктатуре, то, по-моему, только о конституционной диктатуре, так как он никогда, прежде всего в существенных вопросах, не действовал совсем в одиночку, зато большей частью принимал решения в рамках соответствующих законов и в согласии с имперским правительством. В совсем особых случаях он ставил вопрос, как известно, на голосование народа и руководствовался этим (Саар, наследие Гинденбурга, закон о предоставлении чрезвычайных полномочий) — будь это с помощью плебисцита, будь это через голосование в рейхстаге.
В 1933 году он, несомненно, мог бы прийти к власти и без голосования в рейхстаге. Но он предоставил себя и свое правительство решению старого рейхстага, где кое-кто голосовал за него, как будущий федеральный президент Теодор Хойсс и федеральный канцлер Конрад Аденауэр, с честными намерениями и отдавая Гитлеру свой голос, вовсе не будучи членом НСДАП.
Гитлер сам никогда не воображал, что обладает властью диктатора. Сделанное им во время войны признание, "если у кого-то из нас есть диктаторская власть, то у Рузвельта — от него в его стране зависит гораздо больше, чем от меня в моей", свидетельствует, на мой взгляд, о многом. И он считал Сталина еще гораздо более сильным, чем Рузвельт.
Когда Гитлер въехал во дворец президента Германии, он попросил о нескольких архитектурных улучшениях. Прежде всего его не устраивала страшно старомодная ванная Гинденбурга. Он попросил модернизировать обстановку, стараясь избегать больших расходов. Тогда счетная палата сообщила ему, что он должен сам нести расходы, и, кроме того, у него не было разрешения на перестройку. Гитлер настаивал на том, что древняя обстановка ванной и без того должна была исчезнуть. Кроме того, он считал, что фюрер и рейхсканцлер все же, пожалуй, мог бы сам решить вопрос с ванной, чтобы не тратить время попусту. Он оплатил тогда, насколько я знаю, эти расходы из своего личного кармана. Все-таки дворец был государственным владением.
Это происходило приблизительно в то же время, когда Гитлер показывал моей жене и мне — по нашей просьбе — среди прочего также свою спальню. Это была довольно темная, действительно очень просто обставленная комната с несколько старомодной, наверняка не очень удобной кроватью. Над ней висел портрет его матери, который он попросил нарисовать — скорее всего, по фотографии. Он говорил, что мать на этой картине очень похожа и что это один из очень немногих сохранившихся у него предметов памяти о его семье. Он был очень привязан к этому портрету и радовался каждый день, что у него он есть. Эта скорее спартанская комната, несомненно, никак не подходила для разврата какого-нибудь вида, каковые приписывали ему разные махинаторы.
В 1922–1935 годах моя жена и я часто, по несколько раз в неделю, по меньшей мере один — два раза, по вечерам бывали у него в его частной квартире в так называемой Новой Имперской канцелярии. Квартира была вместительной, но безличной. Он не любил ее. Мы сидели вместе вокруг большого, низкого круглого стола — в креслах или на стульях, нам подавали на стол чай, выпечку и маленькие бутерброды.
Сегодня часто утверждают, что Гитлер не давал говорить никому другому. На самом деле было как раз наоборот. Он просил других, чтобы они рассказывали что-то о себе, о своей жизни и т. д. Он отпускал шутки, чтобы беседа стала более непринужденной и чтобы другие приняли в ней участие. Но если это никак не удавалось, и, наконец, все просили его, чтобы он сам что-то рассказал, так как это во многих аспектах было бы интереснее, тогда он уступал и рассказывал часами. И я должен сказать, что это очень часто было большим событием, так как этот человек уже прожил к этому времени очень интересную жизнь. Он вспоминал все с невероятной объективностью и поэтому с поразительной скромностью.
Я знаю, многие не поверят мне — тем не менее, я не могу изменить это. Я пишу не для того, чтобы кому-то сделать приятное, а чтобы служить правде. Что мне делать, если я никогда не знал плохого Гитлера? Должен ли я выдумать еще более плохое? Кому я этим помогу? Определенно, не моему народу, и на длительную перспективу и его врагам я этим тоже не помогу.
Я знал очень многих известных, можно даже сказать знаменитых художников, политиков, государственных деятелей, нескольких правящих монархов во всем мире. Со многими из них я дружил — точно так же дружил, как с очень многими абсолютно неизвестными рабочими, крестьянами и солдатами. Но другого такого человека, как Адольф Гитлер, по-моему, не было даже приблизительно.
Об этом очень тяжело писать, чтобы не подвергнуться осмеянию и даже не попасть под подозрение: но если я должен высказаться честно и откровенно — и я хочу только этого, все остальное было бы не только бессмысленно, но и плохо, — тогда я должен признать, что Гитлер совершенно определенно был весьма исключительным человеком. Я часто и совершенно серьезно спрашивал себя, можно ли вообще сравнивать этого человека с другими людьми или его нужно рассматривать с совершенно иной точки зрения.
На большой старой вилле перед воротами Вены над виноградниками на горе Каленберг есть симпатичный погребок, в котором после Второй мировой войны очень любили собираться по вечерам американские старшие офицеры. Бар, так тоже можно было бы сказать, где между балок все было расписано орнаментами.
Владелица, прекрасная княгиня Виттгенштайн, провела меня туда и попросила, чтобы я сначала критически рассмотрел живопись и только потом прочел художественно вписанные между ними изречения. Я рассмотрел все очень точно и сказал, ничего не зная заранее: "Мне кажется, что у этого художника есть в то же время чувство архитектуры — особенно для определенных законов природы, например, "золотое сечение", потому что это все гармонирует между собой так великолепно". "Это очень интересно, — сказала княгиня, — а теперь ты должен прочитать изречения".
Я прочел. Не могу дословно вспомнить, но смысл был такой: "Я знаю, что моя жизнь будет очень необычной, чрезвычайной, но конец будет катастрофой!" Теперь княгиня, кстати, отнюдь не национал-социалистка, сказала мне: "Один ученик нарисовал и написал все это. Также и слова, такие удивительные, написаны исключительно им. И здесь расписка о получении денег за работу, которую я нашла среди старых документов, и на нем написано, что все эти работы сделал ученик маляра по имени Адольф Гитлер".
Это были орнаменты, слова и мысли, в которых не было ничего общего с насилием — это было выражение очень глубокой эмоциональной жизни, или, если мы хотим назвать это абсолютно правильно: было что-то фаустовское (фаустовское: глубоко исследующее; борющееся; гениальное) в этом в конечном счете всегда загадочном человеке.
Когда однажды беседа между ним и доктором Геббельсом мимоходом перешла в спор о фаустовском в немцах, то Гитлер стал очень серьезным и, я бы даже сказал, несколько меланхолическим, каким я его прежде никогда не видел. Я подумал об оценке его доктором Геббельсом: "Иногда он кажется мне зловещим — как будто бы он не жил в этом мире, — и, как ни странно, именно тогда он наиболее зачаровывающий. Я никогда не пойму его полностью, он — больше, чем просто человек. Нет никого, который изучил бы его так, как я. Но кто же постарается уже действительно познакомиться с этим человеком — кто все же? Кто знает о его выдающихся качествах, о его скромности по отношению к судьбе — кто догадывается об этом? Никто! Если бы они заметили, что он не хочет быть их идолом, также не хочет быть их богом, а что он живет только своим заданием, которое одно "не от мира сего", — тогда они боялись бы его, так как они не знают ничего настоящего".
Я очень старался воспроизвести точно по памяти эти слова Геббельса. Я записал их только тогда, когда они были настолько близки ко мне, что мне казалось, что я слышу их. Естественно, мне в этом существенно помогал тот факт, что меня тогда эта тема интересовала как никакая другая.
Сэр Хьюстон Чемберлен писал в своей книге "Основания девятнадцатого столетия", том 1, глава "Наследники", среди прочего:
