Он проглотил, но ни в одну не вник,
Себе лишь внемлет, ведь его язык
Его же уши поучать привык.
Все он читал, — все, что читал, громил,
Ни Драйдена, ни Дарфи не забыл.
Об авторах плетет он всякий вздор:
Тот, мол, купил стихи, а этот — вор,
"Лечебницу" и ту писал не Гарт.
Ему приятель — каждый новый бард,
Чьи промахи готов он выявлять;
Поэтам бы успеть их исправлять!
Неудержим хлыщей таких напор,
Не защищен от них не только двор
Собора Павла, но и сам собор:
У алтаря найдут и даже тут
Своею болтовней вас изведут.
Всегда туда кидается дурак,
Где ангел не решится сделать шаг.
Серьезные не судят столь легко,
В сужденьях не заходят далеко,
С опаской молвят, лишь бы без греха;
Но шумным ливнем хлынет чепуха -
Все напрямик, все в лоб, ни вспять, ни вбок,
Ну впрямь ревущий бешеный поток.
Но где тот муж, кто может дать совет
И, сам уча, ценить ученья свет?
Кто злобы и пристрастия лишен,
Ни слепо прав, ни тупо убежден,
Воспитан, а не только просвещен,
И хоть воспитан, откровенен он?
Кто друга пожурит за ложный шаг,
Врага похвалит, коль достоин враг -
Отважности и честности союз?
Кто с широтою сочетает вкус
И знает не одну лишь мудрость книг,
Но глубоко людскую жизнь постиг,
Душою щедр, надменности лишен,
И если хвалит, есть на то резон?
Такими были критики; таким
Рукоплескали Греция и Рим.
О, это были славные века!
Покинул первым Стагирит брега;
Исследовать глубины он поплыл,
Он правил верно, многое открыл,
Ведь над отважным парусом всегда
Светила Меонийская звезда.
Поэты, дикой вольности сыны,
Неистово в свободу влюблены;
Отныне волю их связал закон,
И убедились все, что нужен он;
Властителю Природы должно знать,
Как гений свой разумно обуздать.
Гораций нас чарует колдовской
Изысканно-небрежною строкой
И незаметно вовлекает в круг
Своих понятий, словно близкий друг.
Он так же смело мыслил, как творил,
Он пылко пел, но сдержанно судил,
И то, чем всех пленил искусный стих,
Запечатлел он в правилах своих.
Успели наши критики в ином:
Бесстрастно пишут, судят же с огнем.
Теряет в их цитатах больше Флакк,
Чем в переводах продувных писак.
Изящно Дионисий, например,
Толкует то, что говорил Гомер;
Он много новых прелестей извлек
Из бесподобных знаменитых строк.
Шутник Петроний — сколько у него
Фантазии, какое мастерство!
Нас покоряет смелой остротой,
Ученостью и светской простотой.
В труде Квинтилиана целый свод
Предельно ясных правил и метод;
Таким бывает оружейный склад:
Все вычищено, выстроено в ряд,
Все под рукой — не просто тешит глаз,
Готово в бой, как только дан приказ.
Все девять Муз в тебя вдохнули пыл,
Лонгин! и критик их благословил.
Судья, был строг твой ревностный надзор
И беспристрастен страстный приговор;
И в высь зовя, ты в собственном труде
Был сам всегда на должной высоте.
Так критики наследовали трон,
Так своеволье заменил закон.
Подобно Риму знания росли
В державе покорителей земли;
И щедро расцвели искусства там,
Где довелось летать ее орлам;
Враг Латия принес погибель им,
И вместе пали — знания и Рим.
Жестокость к суеверью привела,
Под гнетом стыли души и тела;
Считалось: лучше верить, чем понять,
А быть глупцом — и вовсе благодать;
Второй потоп, казалось, наступил,
И дело готов инок довершил.
Эразм (священства слава и позор!),
Чье имя оскорбляют до сих пор,
В свой дикий век на варварство восстал,
И был повержен им святой вандал.
Дни Льва златые! Снова праздник Муз,
И ожил лавр, и пробудился вкус!
И гений Рима, этот исполин,
Пыль отряхнув, поднялся из руин.
Затем искусства-сестры расцвели;
Жизнь — скалы, форму — камни обрели;
Стал благозвучней храм, чем был досель;
Пел Вида и творил сам Рафаэль.
Бессмертный Вида, над твоим челом
Поэта лавр овит судьи плющом;
Тебя Кремона будет вечно чтить
И может славу с Мантуей делить!
Но вскоре, нечестивцами гоним,
Весь цвет искусств покинул вечный Рим;
И север стал обителью для Муз,
Но в критике всех превзошел француз:
В стране служак, где чтут закон зело,
По праву Флакка правит Буало.
А бравый бритт, да разве примет он
Чужое — и культуру, и закон?
Кичась свободным разумом своим,
Презрел он то, что нам оставил Рим.
Но кое-кто все ж был (хвала судьбе!),
Кто больше знал, чем позволял себе,
Кто жаждал дело древних отстоять,
Умы законам подчинить опять.
Известна Муза, чей девиз гласит:
"Природы чудо создает пиит".
Был славный, благородный Роскоммон,
Он так же был сердечен, как учен;
Он мудрость древних глубоко постиг,
Всех знал заслуги, лишь не знал своих.
И был Уолш — давно ль! — судья, поэт,
Кто точно знал, что — хорошо, что — нет;
Кто слабости прощал, как добрый друг,
Но был ревнитель истинных заслуг.
Какое сердце! Что за голова!
Прими же, друг, признания слова
От Музы, продолжающей скорбеть;
Ее, младую, научил ты петь,
Отверз ей выси и подсек крыло
(Тебя уж нет, и время то ушло).
Подняться ль ей? — Она уже не та,
Отяжелила крылья суета;
Желает разве неучам — прозреть,
Ученым — в знаньях больше преуспеть;
Не жаждет славы и презрит хулу;
Бесстрашно судит, рада петь хвалу;
Равно не любит льстить и обижать;
Не без греха, но лучше ей не стать.
КОММЕНТАРИИ
Рукопись "Опыта о критике" датирована 1709 г. В доработанном и
несколько сокращенном виде поэма была опубликована анонимно в мае 1711 г. В
этом произведении Поуп продолжил жанровую традицию "Послания к Пизонам"
Горация, "Искусства поэзии" Виды и "Поэтического искусства" Буало. Опираясь
на идеи и положения этих своих предшественников, Поуп создал оригинальную
дидактическую поэму, одновременно интеллектуальную и поэтически
темпераментную. Поэма не только излагает общие принципы классицистской
эстетики и собственные теоретические взгляды поэта, но и являет собой
зеркало литературных прегрешений времени и состояния английской литературной
критики. Публикация "Опыта о критике" сразу же вызвала полемику. Влиятельный
критик и драматург Деннис выступил с "Критическим и сатирическим
размышлением по поводу недавней Рапсодии, названной "Опытом о критике",
обвинив автора в непоследовательности и неопределенности позиции и осудив
его как якобита и католика. Но Поупа поддержал в одном из декабрьских
номеров журнала "Спектейтор" известный литератор Аддисон, назвав поэму
"шедевром в своем роде". Это на некоторое время сблизило поэта с Аддисоном,
и в течение 1712–1713 гг. он сотрудничал в его журналах "Спектейтор" и
"Гардиан". В последующие годы "Опыт о критике" с небольшими изменениями в
тексте неоднократно переиздавался, последний раз при жизни автора в феврале
1744 г. В начале XIX в. он был переведен на русский язык поэтом-архаистом С.
Шихматовым.
Так Мевий назло Фебу не писал… — Мевий был бездарным поэтом,
современником Вергилия и его критиком.
На бардов поднял их же меч зоил… — Зоил, греческий ритор III в. до н.
э., был известен своей мелочной и злобной критикой поэм Гомера. Его имя еще
в античности стало нарицательным для всякого придирчивого,
недоброжелательного хулителя-критика.
Когда Марон с подъемом молодым // Задумал труд — бессмертный, как и
Рим… — Здесь и в нижеследующих строках говорится о работе римского поэта
Публия Вергилия Марона над "Энеидой". Как если выверял бы Стагирит. -
Стагиритом (по месту его рождения — Стагире) называют древнегреческого фило-
софа Аристотеля.
Струею упивайся пиерид… — Пиеридами именовались Музы, так как одним
из местопребываний Муз считались горные источники Пиерии (близ Олимпа).
То чудо мира и твое, о Рим. — По-видимому, имеется в виду собор св.
Петра в Риме, но, возможно, Пантеон.
Дабы единства, образы, сюжет… — Имеется в виду классицистское
требование единства времени, места и действия.
Мечтая, как Фунгосо, лишь о том… — Упоминается персонаж пьесы "Всяк
без своих причуд" английского драматурга Бена Джонсона (1573–1637). Фунгосо,
чтобы походить на придворного, постоянно тратился на богатые одежды, но
никогда не поспевал за быстро меняющимися модами.
