Она задерживается на сходнях.
— Возможно, это мой последний шанс, знаешь ли, — говорит она.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне тридцать шесть, — отвечает Мариам. — У меня нет ни дочерей, ни внучек. Вот почему я еду на север.
В Эретею. Вглубь белого пятна на карте, в центр причинно-следственной аномалии. Туда, где находится моя цель. Я не знаю, что сказать, и говорю лишь:
— Надеюсь, тебе повезет, если на то будет воля Господня.
— Если на то будет воля Господня, — эхом отзывается она.
— Возможно, когда-нибудь я тоже отправлюсь на север, — добавляю я.
Она смеется, затем неожиданно обнимает меня, прижимается щекой, скрытой за вуалью, к моему лицу.
— Ты еще слишком молода, доченька, — говорит она мне. — Сначала поживи для себя.
На корабле раздается звук свистка, и Мариам отстраняется. Достает из мешка ручку и листок бумаги и царапает на нем имя и адрес. Она протягивает бумажку мне, и я читаю: «Доктор Айсан Орбэй, 23 Марпесия[11]4, Фемискира».
— Моя подруга, — объясняет она. — На тот случай, если ты окажешься недостаточно умной, чтобы послушать меня.
Затем корабельный свисток звучит снова, и Мариам уходит, ведя свою лошадь по сходням.
Торговка мулами из Тиешана по имени Жу Силинг покупает моих животных так дешево, что я страшно расстроился бы, если б заплатил за них из своего кармана. Мулы, лишившись своих «гибридных» генов, размножаются на Ипполите лучше, чем где-либо еще, иначе Аминам никогда не удалось бы обзавестись своими двумя животными; но на южных нагорьях Аэллы, вдали от центра аномалии, они плодятся не лучше людей. Поэтому женщины вроде Жу, которые могут доставлять скот издалека, с севера, обладают большой властью.
Я взваливаю тюки с кокой на плечи. Я невысокого роста — Мариам, например, выше меня, — но я выше большинства женщин на улицах Восточного Хайминга. Когда я несу тюки на рынок коки, толпа расступается, образуя широкий проход.
Мей Юинь едва произнесла двадцать слов с того момента, как я представился ей на рынке коки. Она шествует на некотором расстоянии впереди меня — идет быстро, словно хочет, чтобы я отстал от нее, или, по меньшей мере, чтобы нежелательное знакомство со мной было менее очевидным.
Но это бесполезно: я единственный представитель народности Эзхелер на мосту Хаймингдао, и я невольно привлекаю к себе внимание.
Широкий мост усажен древними деревьями гинкго; тротуар у нас под ногами покрыт слоем опавших листьев, зеленовато-золотистых и мягких, словно цветочные лепестки. Проезжающие автомобили создают вихри во влажном воздухе, и кружащиеся листья словно танцуют какой-то экзотический danse de сагасtere.[12]
— Что это? — спрашиваю я, указывая вперед, на южную оконечность острова, где вместо бело-голубого города тянется широкий зеленый холм, усеянный серыми сооружениями. На гребне его в свете низкого закатного солнца что-то отливает золотом.
Юинь смотрит в указанном направлении.
— Там похоронены все мужчины, — отвечает она. Она недовольна моим появлением.
Я не знаю, что выдало меня. Что-то в моем голосе, походке, что-то в очертаниях моего тела, едва заметных под складками бурки. А возможно, то, что из всех женщин Ипполиты Мей Юинь единственная видела мужчину собственными глазами.
Я резко останавливаюсь.
Юинь делает еще несколько шагов, затем тоже останавливается и оборачивается.
— Послушай, — говорю я по-арабски, — я здесь не для того, чтобы доставлять тебе неприятности. Я здесь не для того, чтобы угрожать тебе. И, уж конечно, не затем, чтобы тащить тебя обратно, если тебя это волнует. Мне просто нужна кое-какая информация. И если ты мне ее не дашь, я обойдусь.
Она окидывает меня долгим, жестким взглядом. На мгновение лицо ее смягчается — затем снова каменеет.
— Ты здесь, и это несет угрозу всем жителям этой планеты, — отвечает Мей Юинь. — Твое присутствие опасно.
Затем она отворачивается и идет дальше.
После этого я не жду, что Юинь станет скрывать мою личность от своей партнерши. И верно, когда мы приходим к ней домой — это старый, но чистенький двухэтажный блочный дом, спрятавшийся за увитой виноградом стеной, в одной из узких аллей на восточной стороне Хаймингдао, — первые слова, с которыми она обращается к сожительнице, следующие:
— Ливэн, у нас гость. Он с Земли.
Она говорит это на арабском. В разговорном китайском мужской и женский род не различаются.
— Язмина Танзыкбаева, — представляюсь я.
— Это не настоящее имя, — говорит Юинь.
— Сейчас — настоящее, — возражаю я.
Партнерша Юинь — высокая женщина, ростом выше меня, худая, скуластая, заплетенные в косу волосы спускаются до талии. На коленях у нее девочка шести-семи лет, она смотрит на меня робко — чья она дочь, я не могу определить; в этом возрасте дети — сплошные глаза, локти и колени. Они играют в какую-то игру с разноцветными плитками, похожими на домино.
— Мир тебе, — приветствует меня женщина. — Добро пожаловать на Ипполиту. — Она говорит по-арабски с сильным акцентом, хуже, чем Юинь.
— Моя партнерша, — говорит Юинь. — Фу Ливэн. Она инженер-ракетчик, работает на правительство Тиешана.
Инженер-ракетчик.
Я не слышу имени девочки и остальных объяснений. Я отвечаю рассеянно, пока Юинь привычно заваривает чай, а Ливэн отсылает девочку наверх.
Инженер-ракетчик.
— Ты знаешь, что они не забыли о вас там, наверху, — обращаюсь я к Ливэн, когда Юинь садится. — На Эл-два находится боевой корабль, готовый уничтожить любого, кто попытается покинуть планету. — Назвать «Упорный» боевым кораблем — значит солгать. Но для ракет Ливэн, застрявших в индустриальной эпохе, маленький республиканский патрульный корабль с устаревшим набором лазеров и нейтронных пушек не менее опасен, чем стабилизатор Консилиума.
Ливэн пожимает плечами.
— Я их понимаю, — соглашается она. — Если мы покинем Ипполиту, погибнут сотни миллионов людей. Если бы дело обстояло наоборот, если бы мы были там, а мужчины оказались здесь, в ловушке, мы бы поступили точно так же.
— Но тем не менее вы сооружаете ракеты, — говорю я.
— Потому что я не хочу, чтобы моя дочь выросла в тюрьме, — отвечает Ливэн, делая глоток чаю. Она с решительным видом ставит чашку на стол. — Рано или поздно они забудут. И когда это произойдет, мы будем готовы.
«Готовы убить сотни миллионов», — думаю я. Но не говорю этого вслух. На самом деле я не считаю возможным, — хотя Консилиум и Республика страшатся этого, — что Амазонки принесут с собой то, что сделало Ипполиту такой, какая она есть, и это распространится дальше. Мне кажется, скорее Вселенная рано или поздно превратит Ипполиту в свое подобие, чем наоборот. Если бы я думал иначе, меня здесь не было бы.
Но я могу ошибаться.
Я рад, что не мне это решать.
— Сними вуаль, — внезапно приказывает Юинь.
— Что?
— Ты не Эзхелер, — говорит она. — Ты даже не женщина. Я хочу видеть, с кем я говорю.
Конечно, это не так просто. Мне нужно снять бурку, вытащить руки из рукавов и размотать ткань, укрывающую голову. И хотя блуза, штаны и сапоги по-прежнему на мне, полностью сняв бурку, превратившуюся в кучку тускло-лиловой материи рядом со мной, я почувствовал себя раздетым. Я вдруг понимаю, почему женщины Ипполиты продолжают носить хиджаб, почему вызывали такое возмущение попытки светских правительств XIII и XIV веков насильно запретить ношение вуали.
Я чувствую себя голым.
И, что еще более неприятно, я снова чувствую себя Сашей Рузалевым.
Я вижу, что Ливэн изучает меня, взгляд ее задерживается на моих руках, лице, горле. В этом взгляде нет ничего интимного или эротического, только сосредоточенное внимание, и внезапно я понимаю, что это: это сосредоточенное, холодное внимание натуралиста, пытающегося зафиксировать в памяти внешность представителя новой породы, которого он больше никогда не увидит.
Юинь тоже рассматривает меня.
— Моложе, чем я думала, — говорит она. — И хорошенький. — Это звучит скорее как обвинение, чем как комплимент. — Сначала я решила, что ты прилетел сюда, чтобы наяву пережить какую-то колониальную гаремную фантазию, но теперь я так не думаю. — После паузы она спрашивает: — Гей?
— Да. И прежде чем ты сформулируешь следующую гипотезу, скажу, что я здесь не потому, что думаю, будто Лихорадка Амазонок превратит меня в женщину.
Юинь пожимает плечами:
— Но некоторые прилетают сюда именно за этим. Один раз с тех пор, как я появилась здесь, и в архивах Этнологической службы имеются данные о двух-трех подобных случаях. Мистики, которые не верили в генную терапию и реконструктивную хирургию. Лихорадка убила их так же, как и всех остальных мужчин. Но ты ведь не мистик, так?
Теперь моя очередь пожимать плечами.
