Этак раз я забрался от одного (помнится, то был не лев — леопард) в самый прочный сундук в тупике коридора. Было душно, темно в сундуке, где лежали старые платья. Леопард же сверху, на крышке, сидел, дожидался. Наконец, я, задыхаясь, проснулся, закрученный весь в одеяло. Во сне я не мог раскрутиться — вот и весь леопард. Но он все-таки был же!
Дни проходят. Меняются сны. По-прежнему не всегда их легко отграничить от яви. Порой и теперь кажутся сном все эти ранние годы. Иногда сквозь туман полусна продерется луч памяти, осветит что-нибудь, и оно всплывает живее живого какой-нибудь там никчемушной деталью.
Вот я сижу, забиваясь в самый угол постельки. Я немного смущен. Что-то случилось, обычное в те времена: в общем, простыночки надо менять — они мокрые. Под ними в предвидении подобных эпизодов подстелена резиновая клеенка. При виде ее не могу удержаться и, крепко схватывая за уголок, тяну ее в рот. Резина и вкусом, и запахом мне — наслажденье. И это сильнее всего. Даже к галошам я чувствую нежность: их запах — восторг.
Немного позднее влеченье к резине сменяет другой аппетит. Я уже старше и, хотя тщетно, но пытаюсь скрывать от взрослых свою патологическую гастрономию. Поэтому тихо, храня, по возможности, самый невинный вид, отправляю к себе в рот из цветочных горшков щепотки земли. Запретно, но очень уж вкусно! Отлично помню скрип песчинок на зубах и запах этой земли: то сухой, нагретой солнцем, то чуть сырой от недавней поливки, то серой, то темно-коричневой. С этим рядом живет и брезгливость, но тоже какая-то странная: не терплю есть и пить, если пищу до меня кто-то попробует, особенно суп или чай, словом, горячее, жидкое. Как-то однажды мама отпила глоток из моего стакана и вдруг заметила, что аппетит, с которым я тянулся к стакану, сразу исчез. Она, кажется, даже обиделась! А сам я впервые тогда осознал, в чем тут дело. В чем, а не почему. Объяснили, как и чем надо брезговать, и что мама совсем не чужая, ею брезговать глупо и стыдно. Мне — все объяснения лишние. Я и не знал, откуда она появлялась, брезгливость, присутствует — что тут поделать. Я до нее ведь дошел не умом. Впрочем, холодное — квас, молоко, если хочется, пробуйте, ну а горячее после пробы становится сразу противным.
И еще: по утрам меня одевает Вера — сестра. Я очень люблю ее, хотя между нами девятнадцать лет разницы. В сущности, по возрасту, она могла бы мне матерью быть. Но чтобы одеть меня, Вера должна быть сначала сама одета, умыта, причесана. Иначе — крик. Не терплю неодетости взрослых. Поэтому она появляется передо мною с наспех уложенными волосами и вся в ярких шелковых бантиках, приколотых к ночной сорочке. Бантики — желтые, синие, красные — свидетельствуют о том, что она вообще в эту ночь не спала. Был «кискин бал», и она туда ездила. Там множество кисок всю ночь веселилось, и все в таких бантиках. Ну что ж, это дело другое. Меня одевая, она излагает подробности бала. Не помню теперь, сколько времени длился сезон этих балов, когда прическа и бантики на сестре по утрам были необходимы для благополучного вставанья.
До папы вести о таких чудесах не доходят. Иначе было бы много волнений, и мне попало бы, впрочем, не столько, как маме и Вере. Вообще, когда папе на глаза попадается этакий вот фрагмент моего воспитания, он в ужас приходит. Громы гремят, и двери на петлях вздрагивают, бросаясь с ужасною силой, затем же все вдруг умолкает. Иногда лишь через несколько комнат долетит его рассерженный голос, всего одним словом: «Ребенок…» И тогда мне становится ясно, в чем дело. Конечно же, дело в ребенке. Ребенок — я. Опасаясь возможных последствий и выводов, я притихаю. Мне жалко и Веру, и маму, которым опять и опять влетает из-за меня, но где-то в душе я невольно сочувствую папе: кто-кто, а он знает, как надо с ребенком! Да, им не побрезгаешь: утром ли, днем ли, когда только есть у него время и желание, мы с ним говорим о различных материях; он умеет все объяснить как никто, терпеливо выслушивая и вопросы, и возраженья, обо всем расскажет так просто и так интересно, что все с ним становится и понятным, и памятным. Зато мне и сам он понятен и в ласке, и в гневе, даже в том, о чем вряд ли он мог бы подумать. Иногда, не обращая на меня внимания и занятый чем-то своим, напевает он тот или другой из популярных в то время цыганских романсов репертуара Вари Паниной. Я знаю давно и слова, и мотивы; именно ими, романсами этими, в музыкальном плане окрашены ранние годы…
«О, если б знали вы, как сильно сердце бьется!..» Есть книжка с картинками: в маленьком домике под черепичною кровлей, с развесистым деревом возле самого входа, живет красивый многосемейный петух. На нем красный кафтанчик с манишкою белой, ботфорты со шпорами. На второй картинке петухов уже два: семьянин удалился от дома, оплакиваемый детьми и супругой, искать приключений. На него налетает костлявый бродячий петух (этот в синем кафтане), бьет он героя и клювом, и крыльями. На третьей картинке герой возвратился с победой. Но вид!!! Кафтанчик оборван, манишка закапана кровью, хвост почти выдран; рыдают цыплята, жена утирает платочком глаза и клюв. Вот тут он им гордо рассказывает: «О, если б знали вы… какая боль в груди, какой огонь в крови…» И «как сильно сердце бьется…» Еще бы! Наверное, бьется! Все вместе понятно — романс и картинки — лучше нельзя.
Так же и «дремлют плакучие ивы»… Другая картинка — к роману Жюль Верна: темный лес, под высоким деревом одиноко стоит белая оседланная лошадь. Всадника нет. «Где ты, голубка родная, плачешь ли ты обо мне… в ночной тишине». Ну, конечно, Голубка тоскует, она — эта белая лошадь под деревом. И у нас на конюшне тоже Голубка была, ее, кажется, украли цыгане. Романс и картинка об этом… Вот так до всего мне приходится доходить самому, если мне не хотят объяснять оттого, что я маленький. А чем же я тут виноват, если весь мир должен быть мне раскрыт и понятен?..
Так вот расту день за днем, затерявшийся между взрослых детеныш.
Иногда кто-нибудь приезжает. Уходим с сестрою встречать на дорогу к станции в большое бескрайнее поле. Вдоль дороги, по самому краю, большие березы растут цепочкой до самой опушки далекого леса. У леса крутой поворот, и дорога теряется. До станции восемь верст. Это, кажется, много — не знаю. Дорога зовется Катугинской. А то есть еще Слободская дорога. Та — в другой стороне, по ней ездят в церковь, а эта — на станцию.
Часто мы целые дни проводим здесь, на невысокой гряде под березами. Для завтрака возвращаемся к дому. Там, наверху, сидит в эти часы в заточенье няня… Не няня, а просто Аксюша, как просто есть средняя комната. Папа работал всю ночь, а теперь от непрошеных «влазов» и стуков навесил замок на свою половину, ну, где и мы с ней помещаемся, и прилег отдохнуть. Но Аксюша не спит, хотя и она улеглась лишь под утро — всю ночь читала романы. Через окно к нам на длинной веревке сползает кулечек, завернутый в белую салфетку. С высот второго этажа доносится театральный шепот Аксюши, предупреждающий: «Там чай есть в бутылке, вы осторожнее, Вера, прольете…» В кульке бутерброды с телятиной, с яйцами, чай с молоком и печенье. Возвращаемся на старый пень под большою березой, охватов моих, верно, в восемь. Здесь едим, пьем и смотрим, как из далекого леса, выкатываясь, спешит по дороге все ближе и ближе к нам облачко пыли.
Нет, это, видно, не то: в упряжке гнедая, а наша пошла Арагва — буланая…
Здесь, в этом поле, впервые узнал я, что есть горизонт. Возле дома повсюду аллеи, деревья. На Слободской дороге лес очень близко, лишь тут горизонт настоящий. Если прямо смотреть через поле, то лес вдали голубой, еле виден. Говорят, он за Волгой. Вот этот-то лес, он и есть горизонт. Дойти до него невозможно, и нет прямой дороги в ту сторону. Иногда летом лес этот горит, тогда пахнет гарью и солнце занавешено дымкой.
Если еще раз сходить домой пообедать, а после обеда вернуться сюда, под березы, ожидает разочарование: то же место как будто не то. В чем же дело? Солнце откочевало далеко в поле, тени берез удлинились, легли на дорогу и дальше; теперь на любимых пнях неуютно и сумрачно. Время к закату. На маленьком прудике, в поле, заросшем осокой, голосисто-гортанно лягушки свое завели. Наше стадо, пыля, возвращается. Кто впереди? Если черная — будет ненастье. Нет, рыжая, Краля, несет очень полное вымя. Пахнет от стада парным молоком. А солнце все дальше и дальше уходит, спешит утонуть в горизонте, том самом, который за Волгой, а в освещенных им купах дерев ярко озарены две далекие церкви. Одна из них, совсем белая, сейчас кажется так близко — вот взял бы и сбегал. Но я знаю — она далеко, и дальше еще оттого, что приход там не наш. Никто в ней никогда не бывает. Наша церковь в другой стороне, ее за лесами не видно. Вот она так и дальше, да ближе, а уж эта… за Волгой, там, наверно, и люди другие, и церковь другая у них. Кто же там? Барон Корф. Не из числа наших знакомых. Впрочем, папа, конечно, все знает, он знает и этих баронов. Например, известно, что у старого барона два взрослых сына — Иван и Димитрий Николаевичи. Иван Николаевич, как и наш Ваня. Может быть, и еще они чем-то похожи? Хорошо бы проверить.
