Совершенно особой конкретностью насыщался весь мой маленький мир в те дни, когда я заболевал. Тогда он концентрировался в одном фокусе, которым служила моя постель и то расстояние вокруг, до которого можно было дотянуться руками. Разница между днями и ночами стиралась. Все вокруг заполнялось мною одним, без остатка, и если болезнь не сопровождалась какими-нибудь болями, то я чувствовал себя замечательно спокойно. Оторванный от внешнего мира, где трещали морозы, свистели метели, когда даже окна, затянутые ледяной чешуей, не давали возможности видеть, что там творится за ними, я сосредоточивался на каких-нибудь кубиках с отбитыми потемневшими краями, но все еще хранившими запахи красок и лака, на книжках с картинками, на рассказах взрослых. Крошки хлеба, оставшиеся в постели от моего обеда и завтрака, упорно проникали под одеяло, стараясь причинять как можно больше неприятностей своими подсохшими острыми краями. В борьбе с ними я проводил много времени, забывая о том, что снаружи рыхлый глубокий снег завалил все строения и люди ходят на кухню глубокою тропкой, что сад недоступен, что ветер, холодный, морозный, осаду на стены ведет, и сверху, бросаясь на трубы, выбивает дым из весело потрескивающих в коридорах печей, распространяя по комнатам смолистый горьковатый запах и приводя в движение холодные воздушные стелющиеся по полу струйки.
Большая часть окружающей жизни, очень, может быть, миниатюрной, но для меня, даже в дни здорового моего состояния, таинственной и огромной, теперь ускользала от наблюдения и какого бы то ни было участия. Мне уже не приходилось присутствовать при вечерней заправке целой батареи сбегавшихся изо всех комнат керосиновых ламп, которым предстояло освещать обитаемые комнаты дома в долгие вечера. Без меня приносили привозимую со станции долгожданную почту. Из-за заносов за ней посылали не каждый день, но тем более ценной она становилась. Связки газет, журналов и писем развертывались без меня. Я не видел знакомых жирных букв заголовков «Колокола», безличных «Русских ведомостей», узких и островерхих «Московского листка», не чувствовал запаха еще не выветрившейся из них типографской краски, не ощущал холодка, накопленного ими в пути и медленно исчезающего в натопленной комнате. Все шло, как будто бы меня никогда там и не было. День начинался градусником и чаем в постели, и затем неторопливо продвигался к вечеру, до краев переполненный бездельем и скукой. Игрушки и книжки, аккуратно размещенные на перестеленной и оправленной утром кровати, пользовались каждой удобной минутой, чтобы завалиться куда-нибудь за тюфячок. Первые дни, когда состояние болезни было новым и потому не лишенным приятности, быстро забывались. И шли долгие часы созерцательного бездействия. Я пытался заполнять их подсчетом цветов на обоях, сбивался в подсчете, опять начинал все сначала. Когда это меня утомляло, тогда горы и долины, образованные очертаниями моего тела на поверхности одеяла, принимали вид холмистых равнин, занесенных сюда, например, из романов Майн Рида, уже мне известных по рассказам и по картинкам. Игры производились при помощи кусочков бумаги, которым выпадала на долю роль белых мустангов, а иногда я обходился всего лишь двумя своими руками, которые двигались по поверхности этих равнин вдогонку одна за другой или навстречу друг другу, однако и в самой поспешности сохраняя иллюзию масштаба, как если бы равнина занимала собою площадь, достойную нескольких суток головокружительной скачки-погони. Здесь разыгрывались разные фантазии. Они меня тем больше радовали, чем больше поглощали времени. Ведь время в такие дни казалось особенно нескончаемым. Когда, наконец, и это занятие надоедало, я окончательно погружался в мечты, лежа неподвижно. Начинались сумерки. Если оконные стекла были не сплошь изузорены морозными пальмами, можно было наблюдать, как еще один день уплывает в прошлое, цепляясь вылетающим из труб сизым дымом за голые черные ветви огромного дуба. По мере того как день уходил, становясь добычей воспоминаний, и примыкал к длинному ряду других, без возврата ушедших, он, как и они, начинал казаться приятным и располагал к примиренной задумчивости…
Ночь зато нередко бывала неспокойной. Простуды, которыми я обычно в детстве хворал, по ночам принимали вид душащих хрипов, и за преждевременный глоток свежего воздуха из открытой форточки или выход в коридор я платился жестокими удушьями и раздирающим грудь сухим кашлем. Тогда ночная жизнь в комнате светилась окошечком фарфоровой башенки, стоявшей на маленьком столике. Над башенкой согревали для меня молоко или сладкое ягодное питье. Возвращенный из недолгого забытья новым приступом кашля, я видел при слабом свете этого крохотного окошечка погруженную в мрак бессонную фигуру матери в халате. Она сидела неподалеку все ночи, готовая прийти мне на помощь. Я подзывал ее, чтобы почувствовать холодок от прикосновения ее руки к моему горячему лбу, выпить глоток чего-нибудь теплого. Уже погружаясь в дремоту, я ощущал нежный поцелуй, которым она меня награждала перед тем, как снова вернуться к своему месту. Этого своего поста в такие ночи она ни за что не соглашалась уступить даже Вере — сестре. Мне так памятна ее усталая фигура, склоненная у желтого окошечка грелки, что, кажется, я не очень бы удивился, если бы привелось однажды снова проснуться в этой обстановке, и принял бы это как нечто должное.
Этим частым болезням в моем обиходе присвоено звание «хрипота». «Хрипота» приходила внезапно и возвращалась по нескольку раз в зиму с каким-то неумолимым упорством: на исходе дня вдруг в глазах появлялся лихорадочный блеск, начиналось покашливание. «Дай-ка мне лоб!.. Э, да у тебя жар. Мама!» — так говорила сестра, и все начиналось сначала. Ставили градусник; он показывал обычно не меньше сорока. И вот постель, на столик водружается башенка-грелка, а у икон зажигают лампаду. Тень от лампады, с ее подвесками, всю ночь покачивается на потолке, и всю ночь я не сплю и спать не даю остальным. Сестра терпеливо и негромко рассказывает мне что-нибудь из Ветхого завета — про Иакова или Эсфирь, а не то из русской истории — про Александра Невского, Дмитрия Донского; мама дремлет поблизости в кресле, иногда и папа заходит: «Ну как?» Но тут уже все бывает в порядке — никаких от него замечаний, никаких недовольств. Еще помню окрашенные в голубую краску металлические коробки с леденцами. На них серебряная надпись: «Ландрин». Эти красивые красные и желтые леденцы мне давали сосать, чтобы кашель утих. К утру я успокаивался. Сестра отходила, но я тотчас ее окликал.
— Ну что тебе?
— Ножки под ножки!
Это значило, под ноги мне надо подвернуть простыню с одеялом. «Ну спи, Бог с тобой», — перекрестив меня, она пыталась снова выйти из комнаты. И опять я ее возвращал с полдороги.
— Что такое еще? Спи, пожалуйста!
— Крошки…
— Не выдумывай, крошек давно уже нет, я все их стряхнула. Ну, где?
— Здесь!..
И опять: «Вера!»
— Что?
— Ты уходишь?
— Да нет же, спи, спи…
— Расскажи что-нибудь!
Так, измучив ее, я, наконец, засыпал, и она тоже, сидя в ногах у меня, на середине неоконченного рассказа.
Утром просыпался. Переносили на кресло. Перестилали постель. Затем несли чай, хлеб, намазанный маслом с медом. Температура спадала. Я требовал книжки свои и игрушки. Требовал также отчета о всех новостях, узнавал, что Аксюша, увлеченная «Домби и сыном», сидела за полночь, не видя, что лампа коптит, что кругом все черно, у нее и лицо тоже черное; слушал, как Мадемуазель накануне, внизу, в коридоре, чуть не наступила на крысу и крик такой подняла, что сбежались к ней все отовсюду; мне подробно докладывали, что делал папа в то время, кто письма прислал и о чем в этих письмах написано; сообщали мне, конечно, и о появлении на свет каждого нового теленка или жеребеночка, обо всем, что случалось в курятнике или на скотном дворе. Кончались рассказы, и снова вопросом — что мне делать? — я испытывал изобретательность взрослых. Снова мне что-то рассказывали, изобретали различные игры, читали мне вслух; рисовала сестра акварелью картинки, на которых в темнице тужила царевна и бурый волк ей верно служил, и кот ходил у лукоморья вокруг зеленого дуба, на котором сидела бледная русалка, или лиса несла петушка за темные леса, за высокие горы. По мере того как болезнь проходила, все трудней становилось меня ублажить. Лежать надоедало, я капризничал и, наконец, получал разрешение подняться; сперва осужденный сидеть в той же комнате, потом завоевывал право на выходы и в коридор и, наконец, начинал появляться везде, там, где мог и раньше бывать, до болезни. Так все возвращалось к обычному ходу вещей и событий…
Трудно сейчас писать про то время. В затерянных среди полей и лесов маленьких усадебных мирках, прочно вкореняясь в уклад их патриархального быта и мировоззрений, существовало немало такого, что, если вынести бы его за их пределы, быть может, показалось бы многим нестерпимо нелепым и не нашло бы себе оправдания. Впрочем, я не ищу оправданий: не обвинитель, но и не защитник, я говорю то, что было, и так, как тогда мне казалось и воспринималось. Позднее я изменился, на очень многое мне пришлось взглянуть по-иному, другими глазами, Об этом в своем месте в свое время будет. Но здесь лишь придется сказать, что это «нечто», которое только там и было уместно и казалось до времени как-то оправданным, удерживало за собой очень важное место. С ним сживались поколениями, сживались настолько, что уже были не в силах что-либо еще пересматривать, отказываться от чего бы то ни было. Поэтому незыблемый, хотя нередко и отживший критерий определял собой все: жизнь людей, их поступки, моральные и этические нормы, воспитание подрастающих поколений, политические и общественные взгляды. Этот критерий здесь, на родной ему почве, умел казаться необходимым, но стоило оторвать его от этой почвы, вынести на простор реальной жизни, где все текло и менялось с годами, он задохнулся бы, как лесной лось на улицах, скажем, Нью-Йорка, от невозможности приспособиться к измененному ритму дыхания. Здесь состав воздуха, кажется, и тот был другой. Разреженье другое. Здесь читали Аксакова — «Семейную хронику». «Детские годы Багрова-внука» казались уже кое в чем измельчавшими, может быть, чересчур современными (конечно, утрирую, чтобы стало понятнее). Чтобы остаться терпимым и хоть как-то что-то понять, надо твердо усвоить: это был в очень твердых законах и раз навсегда установленный мир. Хотелось остаться ему неподвижным среди, как мнилось, хаоса прочей вселенной. Из этой вселенной в него залетали «метеориты»: газеты, приезжие, письма, новые вещи и люди. Они подвергались большому отбору, большой обработке, чтобы как-то найти себе в нем место, не мешать и не изменять ничего. (Так вот нынче храним мы доктрину марксизма, все под нее подгоняя, поскольку ковчегом завета нам стала она; так любую попытку сознательного и критического отношения превращаем в жупел ревизионизма, который безоговорочно признан ужасною бякой).
