Что ж, плюнуть на все и приниматься халтурить?
Аборты запрещены. А это – настоящий аборт.
Нет, надо бороться, надо доказать и показать, что рожденные и нерожденные „дети природы“ необходимы. Но как это сделать? Ведь сам-то я, автор, не могу кричать (могу, да это на смех!): „Мой материал нужен, мои книги хороши!“
А читатель, школа, библиотека? Они молчат.
Молчит критика. Молчит моя переводчица на английский – Айви Лоу, жена М. М. Литвинова, – которая сама выбрала мои книги для перевода и читает рецензии лондонских газет и журналов (мне прислали уже пять рецензий), в которых „Мурзук“ восхваляется черт знает как.
Ценитель молчит и меня же, будь он проклят, ругает, что нет моих книг.
А что „Мурзук“ перед двенадцатью крошечными рассказами, которые я написал только что? Детский лепет!..
Опять-таки: не во мне одном дело (хотя мне и до меня дело!). Вопрос в том, быть или не быть художественной литературе о природе для детей. Соколов-Микитов написал прелестный рассказ, предложил его Андрееву, а Андреев ему: „О природе пишете? Вы о чем-нибудь другом бы!“ И нет и не будет Соколова-Микитова в детской литературе.
Это – вопль? Да, вопль. Истошный вопль.
Писать я все равно буду – хоть и в стол себе. Но для художника это оттяжка неизбежной смерти.
И ведь я убежден: Косарев, секретарь ЦК А. А. Андреев (я их слушал на нашей конференции), Кремль вообще – совсем не думают так о „природоведческой“ книжке для детей. Наоборот думают. Придет опять время – они заглянут в детскую литературу и спросят: „А почему нет книг о природе, о природе нашей Родины?“»
В августе 1936 года Виталий Валентинович пишет другу Ивану Сергеевичу Соколову-Микитову: «В Москве прожил пять дней… успешно провел все свои дела. Моей главной целью было извлечь все, до последней моей книжки, из Ленинграда (то есть от Маршака), устроить их в Москве».
И все же нежелание печатать книги о природе – естественно, болезненно отзывавшееся в писателях-натуралистах – еще не самое страшное, что происходило в 1930-е годы. К сожалению, разногласия внутри издательства, редакции с авторами шли на фоне растущего террора: многие авторы и редакторы были арестованы как «контрреволюционная вредительская шайка врагов народа, сознательно взявших курс на диверсию в детской литературе» (так цитирует в 1989 году в журнале «Нева» чье-то выступление тех лет одна из редакторов «Детгиза» А. Любарская). Страшный период в жизни всей страны был таким и в деле детской литературы.
* * *
И еще одна важная тема. Опять я должна назвать имена близких отцу людей, так как это говорит и о нем. Среди них – много художников, ведь книга для детей имеет обычно двух авторов: писателя и художника-иллюстратора. И, несмотря на то что отец считал себя ответственным за всю книгу, вернее, именно поэтому, взаимопонимание с иллюстраторами было особенно для него важно. В те времена и издатели считали, что книги о природе должны иллюстрировать художники-анималисты, так что Мышонка Пика еще никому не приходило в голову нарядить в тельняшку, дятел не летал в галстуке, а сова не походила на бомбу, как, к сожалению, бывает теперь. Из-за таких иллюстраций отец наверняка прекратил бы всякое общение с издательством. Хорошо помню, как отец говорил другу и любимому художнику Валентину Курдову: «Валя, разве ты не знаешь, что у зайца-русака хвост не такой, как у беляка?» А зайцы-то на рисунке всего сантиметра по три, а уж хвосты и совсем махонькие.
Отец считал, что в рисунке должна быть биологическая правда, как и в тексте. Если в сказках-не́сказках (автор нарочно прибавил слово «не́сказки») у него герои-животные разговаривают, то это сделано для того, чтобы читатели их понимали, а животные и без человеческого языка понимают друг друга.
Отец очень ценил иллюстрации Евгения Ивановича Чарушина к своим сказкам и рассказам, отмечая, что он умеет улыбаться в рисунке, а это очень важно. «Детям – доброе» – девиз отца. Помню, как понравились ему иллюстрации к «Сказкам зверолова» Аркадия Александровича Рылова (который был живописцем, а совсем не графиком-иллюстратором). Разделив книжку на отдельные странички, я развесила их на стене в нашей столовой. Все смотрели с удовольствием, отец улыбался. Одним из ранних иллюстраторов был А. Н. Формозов. Вот тут уже биологическая неправда исключалась: Формозов был биологом. Брался за иллюстрации и друг-лебяженец Сергей Рахманин. В 1929 году вышла книжка Бианки «Карабаш», первая, которую иллюстрировал Ю. В. Васнецов, потом – «Болото», а короткому диалогу Лиса и Мышонка Васнецов очень кстати добавил сказочности.
Я перечислила тут далеко не всех иллюстраторов первых книг отца, даже из ленинградцев. В других городах, конечно, тоже печатались книги Бианки с иллюстрациями тамошних художников. В Москве ими были В. Ватагин, Г. Никольский, Е. Рачев.
Отец особенно ценил согласие художников жить летом где-нибудь поблизости, например в соседней деревне, и тогда рассказы, построенные на местном материале, получали наиболее достоверные изображения героев, будь то маленький Муравьишка или Аришка-Трусишка с медвежонком. Сюжетная линия занимает маленького читателя или слушателя, автор же одновременно ненавязчиво знакомит его с птицами, зверями, насекомыми, их приспособленностью к условиям жизни. Той же степени условности, с точки зрения отца, должен придерживаться и художник-иллюстратор – никак не большей, иначе будет нарушено найденное автором равновесие между биологической правдой и принятой сказочной формой.
Другу-редактору В. Бианки писал: «Кто заглянет в их детство – покажет, как солнце, лес, птица, зверь сделали из человека еще ребенком жизнерадостного поэта и счастливца через всё». Детские и юношеские впечатления оставляют долгую память, и у отца среди первых книг и рассказов есть воспоминания о его жизни в Лебяжьем, объединенные отстраненным названием «Про одного мальчика». В 1940-х годах он возвращается к лебяженским темам в рассказах «Морской чертенок», «О Аулей, Аулей, Аулей!», «Уммб!» и «Чайки на взморье». Они сильно отличаются от ранних произведений, которые просто ставили вопрос и отвечали на него вполне понятно для маленького читателя-слушателя. Это уже «задумчивые рассказы» с философским подтекстом.
Лес, море и люди Лебяжьего навсегда остались в сердце отца, но места эти стали военной зоной, и он там больше не бывал.
Елена Бианки
На Великом морском пути
Многоуважаемый гражданин председатель!
Сегодня, 7 мая 19… года, я отпущу на волю дикого гуся из породы белолобых казарок.
Птицу эту я случайно купил осенью прошлого года в Петрограде на улице. Ее нес продавать на рынок охотник. Он рассказал, что поймал казарку за несколько дней перед тем у берега Финского залива, где-то за Ораниенбаумом. Птица запуталась лапами в рыболовной сети.
Зиму казарка прожила у меня на дворе в городе Витебске. Скоро она стала очень ручной. Позволяла даже гладить себя по спине моему сыну, когда он приносил ей пищу. Весной, однако, она стала дичать. По тому, как она натягивала и щипала привязывающую ее веревку и била крыльями по воздуху, легко было догадаться, что ее потянуло на волю. Мы с сыном решили отпустить ее. Но мы так привязались к своей дикой пленнице, что нам было бы жалко расстаться с ней без всякой надежды когда-нибудь снова услышать о ней. Я достал нумерованное алюминиевое кольцо выпуска Московского орнитологического комитета серии «С», № 109. Его мы наденем на ногу птице, прежде чем ее отпустить.
Если кто-нибудь снова поймает нашу казарку, заметит у нее на лапе кольцо и напишет об этом в Орнитологический комитет, не откажитесь сообщить мне в Витебск, куда она залетела и при каких обстоятельствах была поймана.
Человек, написавший это письмо, добавил внизу свой адрес, подписался и вложил письмо в конверт с адресом Московского орнитологического комитета.
Затем он встал из-за стола и подошел к двери.
– Миша! – позвал он сына. – Пойдем выпускать казарку.
Глава первая
Сидя у конуры, казарка яростно теребила клювом привязанную к ее ноге веревку. Но, заметив приближающихся людей, она сейчас же оставила это занятие, вся выпрямилась и высоко подняла голову. Теперь она казалась ростом с домашнего гуся, хотя на самом деле была значительно меньше. С первого взгляда в ней легко было узнать дикую птицу. Перья на всем ее теле лежали как-то особенно гладко и красиво, как они никогда не лежат у домашних птиц. Фигура у нее была статная, крепкая, грудь выпуклая, шея упругая. Ее короткие, широко расставленные ноги твердо упирались в землю.
Восьмилетний Миша залюбовался ее воинственным видом. Пока он подходил, казарка зорко следила за каждым его движением. Миша знал, что ее никогда нельзя застать врасплох: она всегда была готова защитить себя метким ударом крепкого клюва.
