Шествие, похожее на пестрого, неуклюжего и извергающего музыку дракона, приближалось к окраине поселка, где дорога круто сбегает к истоку Трауна. Здесь поначалу возникали заторы и толкотня, но понемногу процессия выровнялась и потянулась вдоль берега реки к соседнему городку. Чем больше стыл воздух к заходу солнца, тем быстрее двигалось шествие. Все чаще ходили по рукам чаши с фруктовым самогоном, оркестрики, по очереди делавшие паузы, все чаще играли бодрые марши, и всем по хотелось поскорее очутиться за трактирным столом, где уже не надо будет так надсаживать глотку, если хочешь кому-то что-то сказать.
Солнце опустилось уже почти до самого горизонта, небо заволокли тонкие пелены туч, когда среди разноголосого шума, царившего на дороге, послышалось словно его отдаленное эхо, и все невольно напрягли слух.
Приветственные крики, грянувшие в первых рядах, были подхвачены остальными и прокатились до конца процессии — всеми снова овладело радостное возбуждение. Еще немного, и оба шествия ряженых сольются. В нетерпеливом ожидании задние ряды сбились теснее, стали напирать на передние, тем все труднее удавалось сдерживать натиск, в к середине шествия началась давка, тогда многие поспешили выйти из толпы, чтобы их не раздавили.
Вскоре сделалась полная неразбериха — запряженные волами повозки оказались зажаты толпой и не могли двинуться с места, а остальные маски из обоих шествий смешались в кучки, постепенно превращая процессию в хоровод.
Амариллис Лугоцвет пришлось бы пустить в ход все свое волшебное искусство, чтобы двигаться не тем путем, по которому ее влекла толпа, но раз уж она решила участвовать в карнавале чужан до конца, то не стала сопротивляться и отдалась на волю потока. Так и вышло, что она неожиданно попала в круг барабанщиц, который сразу же замкнулся, и она очутилась в ловушке, неподвижная, как муха в янтаре.
Барабанщицы, — их, насколько ей было известно, изображали мужчины, которых невозможно было узнать под сплошь закрывавшими лица масками и стегаными белыми балахонами, — барабанщицы в ту самую минуту, когда они ее полонили, разразились лихой барабанной дробью и, не выпуская Амариллис из круга, двинулись по направлению к дальнему трактиру, где еще, наверное, можно было отыскать свободные места.
Кое-кто из них с ней заговаривал, но из-под низких масок, обрамленных белыми кружевными ночными чепцами, голоса звучали чуждо и странно, и Амариллис Лугоцвет, — ей тоже не терпелось узнать, что будет дальше, — покорно позволяла себя вести, даже не пытаясь выбраться из круга.
Прошло немало времени, пока все эти люди, так и оставаясь сплоченной группой, хотя и с трудом придерживаясь взятого направления, добрались до названного трактира находившегося на другом берегу Трауна, опять-таки ближе к поселку.
Вопреки зиме, «Зеленое дерево» — так назывался трактир — цвело пышным цветом, и, судя по гомону голосов, доносившемуся из ярко освещенных окон, веселье там лилось через край.
Пока барабанщицы сметали веником со своих грубых башмаков подтаявший снег, Амариллис Лугоцвет успела заметить, как знатный охотник вместе с цыганской принцессой удирают берегом реки по узкой тропинке, ведущей прямо в поселок.
Довольная улыбка мелькнула в уголках ее рта, осененного фальшивыми усами, но поразмыслить хорошенько она не успела: она заметила, что одна из барабанщиц с любопытством разглядывает ее сквозь прорези маски, и решила отложить размышления на более поздний час, когда она сможет без помех подумать о своем плане и его, как она надеялась, успешном осуществлении.
А покамест дружеские руки втолкнули ее в зал трактира, где как раз освободился один большой стол — вся группа тотчас за ним расселась. Оказалось, что в трактире уже сидит другая компания барабанщиц, и началось хождение взад-вперед между столами, так что Амариллис Лугоцвет перестала понимать, кто пришел вместе с ней, а кто уже был здесь раньше. Люди за столами пели и выводили залихватские трели, а за одним столом затянули песню, слов которой она почти не разбирала, подобно всему остальному, что говорили барабанщицы из-под своих масок, за исключением одной-единственной строки, и строка эта звучала как скрытое предостережение: «Беги скорее, егерь мой, беги, спасайся, егерек, беги скорее, егерь мой, беги, беги, беги…»
И пока Амариллис Лугоцвет еще раздумывала над тем, принимать ли это предостережение на свои счет, вошла кельнерша с подносом, уставленным стаканами, до краев полными водкой.
Тем временем все остальные маски ушли из трактира, и в зале оставались теперь только барабанщицы да несколько пожилых местных жителей, которые сидели за своим постоянным столом, болтали между собой и невозмутимо продолжали игру в карты.
Почти все стаканы были разобраны, кроме нескольких, составленных посреди стола, и Амариллис Лугоцвет стада свидетельницей странного питейного ритуала с тостами, которые она с трудом понимала, с бесконечным чоканьем, при этом одна барабанщица за другой приподнимали свои маски, чтобы поднести к губам стакан.
Когда все выпили, барабанщицы казалось, понемногу утихли, и казалось, сейчас произойдет что-то такое, чего все ждут с интересом. Амарилис Лугоцвет тоже горела желанием узнать, что все это значит. Сидела она в глубине зала, как ей казалось, почти незаметная между двумя здоровенными барабанщицами, и поскольку она далеко не так свыклась со своим костюмом, как Сидония фон Вейтерслебен, то не сразу осознала, что все чаще раздающиеся возгласы: «Егерь, егерь!» — относятся именно к ней. А когда наконец осознала, то было уже поздно. Она почувствовала, как чьи-то руки подняли, понесли ее и поставили посреди зала, и она опять очутилась в центре замкнувшегося круга бара.
Стишком поздно поняла она, что будет сейчас посвящена в тайны барабанщиц и принята в их сообщество. При виде того, как одна из них входит в круг с подносом, на котором стоят стакан водки, у Амариллис Лугоцвет сразу закружилась голова. Принимать какие-либо защитные меры было уже поздно, а потому она, как ей было приказано, взяла стакан, поднесла к губам и под громкие крики: «До дна!» — залпом осушила. «Клянусь всеми вещами и образами, меня перехитрили!» — пронеслось у нее в голове. Но ни и за что на свете не согласилась бы она открыть, кто она такая, а потому делала все, чего можно ждать от молодого егеря, и выпила, следом за первым, еще и второй стакан.
Но такому количеству спиртного, которое свалило с ног уже не одного местного парня, не могла противостоять и фен Нарциссов в облике чужанина. Амариллис Лугоцвет еще успела увидеть, как барабанщицы одна за другой сбрасывают маски, пока не настал черед самой старшей над ними, которая сбросила ее тоже, однако Амариллис Лугоцвет, в чьих глазах все уже немного расплывалось, почудилось, будто у главной барабанщицы под верхней, сброшенной маской есть другая, менее похожая на маску и все же скрывающая ее настоящее лицо.
Вид этого лица должен был бы, наверное, ее испугать, но она ощутила лишь легкую дрожь, только усилившую чувство отрыва от земли, и вдруг ей показалось, будто она опять сидит на облаке, как часто сиживала прежде, и плывет над поселком, над деревней и высоко над горами, но облако превратилось во множество рук, которые плотно ее обхватили. Потом она увидела знатного охотника и цыганскую принцессу: рука об руку брели они сквозь ночь, пока не очутились перед виллой фон Вейтерслебен, куда, после некоторого колебания и взвесив все другие возможности, все же вошли.
Дома никого не было, даже экономка и та не хотела пропустить карнавал, и Сидония, усадив цыганскую принцессу в гостиной, где в изразцовой печи еще горел огонь, сама пошла на кухню, чтобы заварить чай и принести хлеб, масло, мед и стопку масленичных оладий, все это она заботливо поставила перед цыганской принцессой.
Амариллис Лугоцвет была свидетельницей первого поцелуя, которым через стол обменялись молодые люди, и величайшего изумления, охватившего Сидонию, когда, вернувшись из погреба с бутылкой вина, она увидела на стуле, где только что сидела цыганская принцесса, мужчину. Мужчину, который снял парик, кое-как стер с лица легкий слой румян и надел охотничью куртку Сидонии, чтобы не выглядеть смешным в платье цыганки.
Амариллис Лугоцвет была также свидетельницей изумления еще большего, когда Сидония, удалившись на несколько минут, чтобы, как она смущенно пробормотала, принести гостю еще и настоящие мужские брюки, вскоре вернулась, одетая в одно из прелестнейших своих платьев, с подобранными наверх волосами, держа в руках брюки от прежнего своего охотничьего костюма, и предстала перед молодым человеком, который, в свою очередь, потерял дар речи и не нашел ничего лучшего, — но и худшего тоже! — как схватить Сидонию, все еще державшую брюки, в свои объятия и прижать к себе со вновь вспыхнувшей страстью, хотя и изменившей свою суть.
