Применение насилия должно было компенсировать слабости властных структур — параллелизм компетенций, господство чрезвычайных органов и нехватку организационных ресурсов. На Урале друг с другом и с гражданскими органами конкурировали ЧК, военно-революционные комитеты, боевые организации народного вооружения, армейские штабы на «красной» стороне; органы государственной безопасности, комендатуры и военные суды — на «белой». Военному коммунизму соответствовал «военный антикоммунизм» насильственных реквизиций на территориях, подконтрольных Колчаку. Более позднее, по сравнению с центральными районами России, закрепление на Урале регулярных советских органов объясняет затянувшееся существование в регионе более плотной сети чрезвычайных органов, их повышенную жестокость и гротескные формы{493}. Так, население Урала особенно страдало от массовой принудительной мобилизации на лесозаготовительные работы: технологически отсталая уральская металлургия использовала исключительно древесное топливо. В частной переписке уральцев 1920 года то и дело фигурируют «проклятые воскресники», ненавистные «казенные работы» и несчастные сельские жители, которых «гонят в лес на работы дрова пилить»{494}. Симптоматично, что Первая трудовая армия, назначение которой заключалось прежде всего в лесозаготовках для промышленности, была создана в 1920 году Львом Троцким именно на Урале{495}.
Не только труд, но и отдых был отмечен явной военизацией. Военные части стали центральным действующим лицом праздников на «красных» и «белых» территориях. Городские празднества 1917–1919 годов в качестве главного и обязательного элемента включали военный парад и другие военные церемониалы. Полковые праздники, похороны павших солдат и командиров в прифронтовой полосе, торжественные посещения мест военных захоронений использовались в идеологических целях. До мелочей регламентированные праздники, на которых доминировали военные, сигнализировали о том, что военизация ассоциировалась с восстановлением и поддержанием порядка{496}.
Если присмотреться к институциональной стороне военизации государственных и общественных структур, то «адаптационная» модель описания военного опыта представляется наиболее корректной. Действительно, программы и практики военного времени были приспособлены историческими акторами к новым условиям. Если же мы попробуем изменить исследовательскую перспективу и задаться вопросом о восприятии и поведении современников Первой мировой и Гражданской войн, то более адекватным может оказаться «катастрофическое» объяснение трансформации военного опыта.
Военизация образцов толкования и поведения
Военизированные и чрезвычайные структуры и институции дают некоторые указания на «субъективную реальность» исторических акторов, но не исчерпывают ее. Среди российских современников событий 1914–1921 годов большой популярностью пользовалось умозрительное мнение о прямом влиянии войны на повреждение нравов населения, длительное время принимавшееся историками за чистую монету. Исходя из нынешнего состояния мировой историографии, соблазнительный своей простотой тезис о том, что «“причащение” многомиллионной массы солдат к насилию, притупление восприятия смерти привели к ожесточению огромной массы людей, выработке у них милитаризованного сознания, склонности к силовым действиям, девальвации ценности человеческой жизни»{497}, представляется чрезмерно прямолинейным, поскольку солдатский фронтовой опыт был чрезвычайно многообразным. Анализируя содержание высказываний солдат по книге Софьи Федорченко, Дитрих Байрау справедливо констатирует:
Если исходить из того, что и русские были «нормальными мужчинами», принужденными в определенный период времени выполнять функции «социализированных убийц» {sociable killer), то приведенные выше высказывания демонстрируют диапазон полученного ими военного опыта насилия: от лишения кого-либо жизни как удовольствия — до переживания этого как травмирующего действия, повторение которого в будущем представлялось немыслимым. Очевидно, не только в России и не только в годы Первой мировой войны вырабатывались приемы осознания и артикуляции произошедшего, позволявшие дистанцироваться от собственных действий и дереализовать их. С точки зрения психического здоровья, возможно, это был лучший путь возвращения в нормальность гражданской жизни{498}.
При оценке роли Первой мировой войны в процессе военизации жизненных миров следует исходить, помимо прочего, из гетерогенности военного опыта вследствие регулярного чередования на «русском» фронте фаз позиционной и маневренной войны. Эта особенность войны России с Германией и Австро-Венгрией могла иметь серьезные последствия для ее восприятия и формирования солдатского опыта. В классической окопной войне, характерной с конца 1914 года для Западного фронта, солдат скорее ощущал себя беззащитной жертвой насилия, чем ее субъектом. Окопная война в большей степени способна породить не милитаристов, а пацифистов. Она требует самообладания и выдержки солдатской массы и призвана «цивилизировать» и «дисциплинировать» ее в духе концепций Н. Элиаса и М. Фуко{499}. Иная ситуация сложилась на Восточном фронте, где большую роль играли кавалерийские и штыковые атаки и рукопашный бой. Этот опыт «активного убийства» мог содействовать массовой брутализации солдат[49].
Тезис о прямом влиянии российского солдатского опыта на практики ведения Гражданской войны остается спекулятивным, поскольку современное состояние исследований не позволяет ясно судить о роли ветеранов Первой мировой войны в революции и Гражданской войне. Стремление приписать всем бывшим фронтовикам приверженность позиции «моя хата с краю» или причислить их исключительно к одной враждующей стороне — будь то «красные», «белые» или «зеленые» — вряд ли соответствует реалиям Гражданской войны{500}. Вместе с тем вполне возможно, что колебания именно этой группы могли обеспечить временный успех той или иной из противоборствующих сторон.
Следует обратить особое внимание на то обстоятельство, что российская Гражданская война 1918–1920 годов, в которой кавалерия и ближний бой предпочитались другим родам войск и военным тактикам как «красной», так и «белой» армией, во многом унаследовала опыт маневренных фаз Первой мировой войны{501}. Это позволяет высказать обоснованное предположение о том, каково было направление проектов военизации государства и общества, в рамках какой культуры они реализовывались и какая культура военизации взяла верх в российской Гражданской войне. Не подлежит сомнению, что большевистская программа военизации была нацелена на компенсацию дефицита общественной поддержки и на ускорение создания нового мира. Армия рассматривалась как модель «подлинного» порядка и инструмент просвещения. Симптоматично, что Красная армия в годы Гражданской войны стала гигантским полигоном распространения грамотности, пропаганды и популяризации гигиенических знаний{502}. Фактор и модель порядка видело в армии также Белое движение{503}.
Вместе с тем большевистский и антибольшевистский проекты военизации общества породили нечто иное, чем дисциплину и порядок просветительского образца. В Гражданской войне возобладала домодерная воинственность, отмеченная надругательством над трупами и могилами противника, рукопашным боем и убийством с близкой дистанции, самосудом, погромами и мародерством. Нагнетание архаических компонентов в военной культуре Гражданской войны отразилось и в просеивании опыта Первой мировой войны. В отличие от опыта маневренной войны позиционный военно-стратегический опыт в общем и целом предавался забвению. Его непосредственное использование относится лишь к 1920–1921 годам, когда Красная армия стала применять газ и самолеты против крестьянских повстанцев в Центральной России, а те, в свою очередь, начали создавать армейские штабы и строить импровизированные окопы и заграждения. Архаизирующая трансформация опыта Первой мировой войны нашла отражение и в языке. Примечательно, что существительные из словаря маневренной войны — «авангард», «атака», «кампания», «поход», «битва» — в советском политическом языке отмечены позитивной коннотацией, в то время как глагол «окопаться», символ позиционного быта, до сих пор описывает проявления трусости{504}.
Инструментализация домодерных образцов поведения и эскалация насилия в поведении исторических акторов позволяют предположить трансформацию толковательных матриц, вызванную процессом обесценивания привычных объяснительных клише и масштабной дезориентацией современников вследствие грандиозного цивилизационного кризиса. Новые образцы толкования воплощались в мифологических образах действительности.
