В данной статье действительность рассматривается как социально конструируемый феномен{469}, а опыт — как совокупность (дискурсивных) техник конструирования и обработки действительности{470}. Исходя из такого понимания действительности и опыта, исследователь должен постоянно учитывать, что формирование опыта представляет собой перманентный, длительный и открытый (учебный) процесс, в ходе которого действительность исторических событий начинает создаваться еще до их начала и продолжает конструироваться и подвергаться толкованию и перетолкованию после их завершения. Российский пример Первой мировой и Гражданской войн является яркой иллюстрацией головокружительно быстрого переосмысления действительности и опыта в ходе военных действий и по их окончании. В частности, Первая мировая война лишь маргинально и имплицитно вошла в русскую мемориальную культуру, поскольку она была потеснена героизированными событиями революций 1917 года и последовавшей за ними Гражданской войны 1918–1920 годов, став войной, в известной степени забытой.
Выбор региона для анализа военизации жизненных миров оказался следствием счастливого стечения обстоятельств. Во-первых, Урал первой четверти XX века в течение многих лет был для меня предметом исторических исследований{471}. Во-вторых, этот регион представляется исключительно репрезентативным для изучения поднимаемых в статье проблем. Несмотря на удаленность от театра боевых действий Первой мировой войны, Урал, в отличие от многих центральных и периферийных районов, с лета 1914 года мог ощутить разрыв времен и серьезные перемены. В последние десятилетия существования империи Урал превратился в одну из наиболее запущенных территорий. Его позиции в российской экономике были значительно ослаблены могучим молодым конкурентом — промышленным Югом. Когда Украина с ее промышленным и сельскохозяйственным потенциалом оказалась отрезанной от России фронтовыми линиями Первой мировой и Гражданской войн, Урал стал важным резервуаром индустриальной и сельскохозяйственной продукции. Так, на Урале в 1920 году концентрировалось около 70% российского производства металла, что соответствует доле уральской промышленности в российском производстве металла в 60-х годах XIX века. Накануне Первой мировой войны Урал производил всего 20% железа, в то время как доля Украины выросла до 65%{472}. К тому же население региона с немногочисленными городами, неразвитой городской инфраструктурой и замкнутой, организованной по вотчинному типу горнозаводской промышленностью весьма болезненно восприняло беспрецедентный поток беженцев, вовлечение военнопленных и прочих «пришлых» в местную промышленность, а также стремительный рост солдатского присутствия в разбухавших гарнизонах.
В связи с революционными событиями 1917 года Урал превратился в один из эпицентров Гражданской войны. Боевые операции Красной гвардии против восставших оренбургских казаков начались здесь в ноябре 1917 года — за полгода до официального объявления Гражданской войны. Ранним летом 1918 года Урал, как и огромные территории Поволжья и Сибири, оказался во власти сформированного из военнопленных Чехословацкого легиона, восстание которого против Советов во время движения по Транссибирской магистрали в Америку для переброски на Западный фронт содействовало бесславному поражению большевиков на всем пространстве от Пензы до Владивостока. Возникшие на Урале летом 1918 года региональные правительства с резиденциями в Екатеринбурге, Оренбурге и Уфе поздней осенью 1918 года сменило Временное всероссийское правительство в Омске во главе с адмиралом Александром Васильевичем Колчаком. Наступления и контрнаступления «белых» и «красных» армий в октябре — декабре 1918 и марте — июле 1919 года породили чрезвычайно подвижные линии фронтов и многочисленные смены власти во многих населенных пунктах. Лишь поздним летом 1919 года благодаря успехам Красной армии регион вновь был поставлен под (формальный) контроль большевиков. Однако Гражданская война длилась на Урале и после ее официального окончания: вместо мира в регион пришли террор и «крестьянская война» 1920–1921 годов, которая в момент кульминации значительно превосходила масштабы знаменитой антоновщины в Тамбовской губернии и была остановлена беспрецедентным голодомором 1921–1922 годов, более катастрофичным, чем знаменитый голод в Поволжье{473}.
Интерпретационные модели военно-революционного опыта
Современные интерпретации опыта Первой мировой войны и революций в Центральной и Восточной Европе располагаются между полюсами нескольких дихотомических моделей, подвергающихся модификациям и интерпретационным комбинациям в зависимости от смены акцентов исследовательского интереса. С некоторыми упрощениями основные из этих моделей, наиболее популярные в современной историографии, позволительно обозначить как «катастрофическую» и «адаптационную»{474}. Согласно первой модели, более характерной для политической истории, Первая мировая война оказалась главной катастрофой XX века и основной причиной последовавших политических, социальных и хозяйственных кризисов и потрясений, культурной дезориентации и брутализации европейских обществ. Вторая модель, преимущественно социально-историческая, помещает Первую мировую войну в более длительный исторический контекст и рассматривает ее как своего рода испытание европейских социально-политических и экономических систем на прочность, поскольку она драматично ускорила многие тенденции развития, которые обнаруживаются и в довоенной Европе. В этом случае акцент в развитии обществ Европы смещается с брутализации (и архаизации в российском случае{475}) на продолжение модернизационных процессов (в том числе на создание элементов социального государства). Современная культурная история вновь отчетливо подчеркивает формативную роль мировой войны для советской истории{476}, однако помещает военный опыт России в более длительный контекст, теснее соединяя опыт Первой мировой и Гражданской войн, а также сталинизма{477}.
Важной темой международной дискуссии был и остается вопрос о природе «военно-коммунистического» насилия и чрезвычайных методов управления в советском политическом порядке. Центральным пунктом дискуссии является вопрос о том, была ли склонность большевиков к насильственным формам властвования продуктом идеологической одержимости сторонников Ленина{478} или следствием ситуативных обстоятельств — организационной слабости и экономической бедности{479}. В настоящее время среди исследователей российского опыта насилия в XX веке преобладает модель «обстоятельств» с наметившейся в последние годы тенденцией к преодолению крайностей обоих подходов — «идеологического» и «ситуативного» — как недостаточно продуктивных. По мнению П. Холквиста, «бинарная модель — либо контекст, либо замысел — не позволяет рассмотреть взаимодействие этих двух факторов»{480}. Однако и в рамках современной модели «контекста», или «обстоятельств», можно обнаружить дифференцированные оценки общего и особенного в военном опыте стран — участниц Первой мировой войны. Одни исследователи, преимущественно социально-исторического профиля, исходят из убеждения, что послевоенную практику насилия можно объяснять только в тесной связи с историей того или иного национального государства. Так, по мнению Д. Шумана,
…необходимо отойти от обобщенной характеристики первого из европейских послевоенных периодов XX века. Не опыт насилия на войне сам по себе определил дальнейшее развитие, а та или иная политическая культура, в рамках которой этот опыт разместился или обострился. Традиции и структуры, longue duree в конечном счете были весомее, чем глубокий след войны и революции{481}.
Другие историки обращают большее внимание на общеевропейский репертуар опыта Первой мировой войны, из которого в полной мере черпала и Россия. По их мнению, в отношении России упор на разнородность военного опыта в различных национальных контекстах чреват искушением объяснить эксцессы насилия XX века многовековой спецификой истории, обусловившей индивидуальную и коллективную привычку к насильственным практикам. Против такого подхода выступают культурно-исторически ориентированные исследователи России:
Насилие в новейшей истории России, страдания и потери были так велики, что предположение, будто бы мы имеем дело с обществом, отмеченным каким-то изъяном, ошибкой нравов, культуры или географии, действительно звучит вполне заманчиво. Но такое предположение демонстрирует только леность ума и является обходным маневром чистой воды. В конце концов, значительно труднее представить себе иную правду, которая исходит из того, что люди, которые жили и умирали в России и в Советском Союзе в XX веке, ощущали чувства страдания и скорби не менее остро, чем мы, и что их история насилия произрастает не из какой-то национальной эксцентрики, вроде слабости к соленому салу, а из особой комбинации событий и обстоятельств. Эта правда, помимо прочего, вселяет тревогу, потому что содержит в себе странные предположения: что страдание в России всегда имело причину и поэтому не исключено, что его можно было избежать; что оно не было единственным в своем роде; и что ни один внешний наблюдатель не может позволить себе роскошь предположить, что его общество навсегда застраховано от насилия такого масштаба{482}.
