— Ишь ты, — подивился митрополит, он даже чуть приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть говорившего боярина.
Челяднин продолжал страстно:
— Тьма народу сгорело, до сих пор всех схоронить не можем, каждый день убиенных из-под пепелища вытаскиваем. Вот давеча бабу раскопали, так она с пятью отроками в полымени сгинула. А муж ее от горя рассудка лишился, без шапки по Москве бегал! Что с ним поделаешь… очумелый! Вот так, владыка.
— А еще сам ты едва не убился, — поддержал Челяднина боярин Петр Шуйский. — Чего это канатам зазря рваться, ежели это не дьявольский промысел? Ладно ты в обители спрятался, здесь чародейство бессильно, а так и от тебя, владыка, темным силам не отстать.
— Сыск надо учинить, Иван Васильевич, всех супостатов казнить! — высказался Петр Шуйский.
Не так давно он был возвращен государем из ссылки и сейчас занял место не только среди ближних бояр, но даже сумел снискать расположение молодого царя, доверившего ему по прибытии в Москву возглавить Челобитный приказ. Боярин частенько вспоминал слова старшего караульничего, сторожившего его в темнице: «Ты, Петро, не горюй, попомнишь мое слово, пройдет опала государева! Опять он тебя к себе призовет. Больно накладно для государства, чтобы такими мужами раскидываться».
Тогда слова караульничего казались насмешкой. Но тюремщик прожил долгую жизнь и знавал случаи, когда вчерашними прощенцами подпирался государев трон.
— Сыск, говоришь, — задумчиво протянул государь. — Вот ты и разыщи. Всех колдунов повытравим!
* * *
Петр Шуйский встречал гостей на красном крыльце, а они явились все разом, будто сговорились. Остановились у рундука, перекрестились на икону и поднялись к Петру.
— Рад приветствовать вас, господа! Рад несказанно, — встречал прибывших большим поклоном боярин. Гости также трижды ударили челом. — А вот это хозяйка моя, Марфушенька, — подтолкнул он вперед рыхлую бабу с провисшим задом, которая, подобно юной девице, прятала полное лицо в край платка. Это была честь — хозяйку дома показывали самым именитым гостям. Бояре поклонились и ей, задержав слегка у земли поклон.
Стол был уже накрыт, шустрые девки прислуживали боярам и окольничим: наливали вина, расставляли блюда. И когда бояре уже стали икать от сытной и жирной пищи, Петр Шуйский прогнал челядь и заговорил о главном:
— Я тут сыск устроил, как мне Иван Васильевич наказывал. Двух татей изловил, а они-то и показали, кто город подпалил. — И, вытянув шею, словно намеревался дотянуться до самих ушей бояр, произнес: — На Яшку Хромого указали да еще на Гордея Циклопа.
— Ах, вот оно как! — встрепенулись разом бояре.
А Петр Шуйский продолжал:
— Поначалу тати помалкивали, а как заплечных дел мастера стали по пяткам лупить, так сразу во всем и признались. Рассказали, что запалили Москву сразу во многих местах, вот потому она и вспыхнула разом.
— А как же про покойников и сердца человеческие? — усомнился Юрий Темкин.
— Выдумки все это и блажь! Яшка Хромой не дурак, об этом он велел нищим на базарах говорить. Вот молва потому и разошлась.
— Казнить его, злодея!
— Да разве его, окаянного, сыщешь?! Он, видать, в лесу где-то сидит.
Петр Шуйский терпеливо дожидался, когда бояре поутихнут, и продолжил:
— Яшка Хромец, конечно, злодей, только мы и до него доберемся. Но есть во дворце, которые пострашнее самого Яшки будут.
— О ком ты, Петр? — оробели бояре.
— О княгине Анне Глинской[41] со своими отпрысками, вот о ком! Как Елена царицей стала, так она всю свою нищую родню в Москву перетащила. Только гляньте, бояре, какие они себе имения за Земляным городом повыстраивали! Все в золоте ходят. Где его не нацепили, так это на заднице! А вспомните, государи, как Елена бояр обижала? Кого живота лишила, а кого в ссылку отправила. Говорили мы ей, бедовой, что отрыгнется наше горюшко сполна, вот раньше времени и сгинула царица. Только расчет у нас с Глинскими не полный, до сих пор Юрий и Михаил ходят задрав голову. Считают, что Гедиминовичи[42] познатнее Рюриковичей будут. А ведь Гедимин всего лишь слугой был, своему хозяину сапоги с ног стаскивал. А Рюрик — князь потомственный!
— К чему ты клонишь, Петр, говори, как есть. Мы сами от Глинских настрадались, поймем тебя, — пробасил Челяднин.
Петр Шуйский своим широким лицом напоминал жабу, глаза навыкате, всегда казалось, что приоткрой он веки пошире, и они вывалятся из орбит скользкими липкими комками на землю.
— А я вот к чему это говорю, господа. Скажу государю, что во всем Глинские повинны, будто бы они Москву подожгли, а вы мне в том пособите. Государь-то молод еще, не так давно из колыбели на землю прыгнул. Если мы все разом ему нашепчем, тогда он Глинских назад в Литву отправит.
— А ведь дело говорит Петр, — поддержал брата Федор Шуйский. — Князья Шуйские всегда ближе всех к трону были, а сейчас теснят нас всякие чужеродные. Теперь вот Захарьины появились. Царица-то, сказывают, тяжелая, к Христову дню родить должна, тогда Захарьины Шуйским и шагу не дадут ступить.
— Ничего, мы еще и до Захарьиных доберемся, дай только срок, — сказал, словно проквакал, Петр Шуйский.
Хоромы Петра Ивановича гости покидали хмельными. Федор Шуйский и вовсе до упаду напился, подхватили пьяного боярина под руки радивые слуги и бережно уложили в телегу на сено. Петр проводил гостей до самых ворот, а потом махнул на прощание рукой и вернулся обратно.
— Эй, Яшка, выходи! Где ты там?! — крикнул Петр.
Из сеней вышел Яшка-разбойник, тяжело волоча за собой хромую ногу.
— Слыхал? — спросил боярин.
— Слыхал, — с усмешкой отозвался тать.
— Знаешь теперь, что делать?
— Как не знать, боярин, разумею.
— А теперь ступай… Да не через красное крыльцо! — сетовал Петр Шуйский, вытаращив глаза. — Через заднюю комнату иди да клобук[43] на самое лицо надвинь, чтобы никто не признал, а слуга тебя за ворота проводит.
С Яшкой Хромым Петр Иванович Шуйский сошелся в ссылке, пропадая в Богоявленском монастыре под Вологдой, зарабатывая праведными трудами себе прощение. Именно туда с покаяниями после всякого душегубства любил являться и тать Яков. И кто бы мог подумать, что эта неравная дружба между князем и убивцем может перерасти в нечто большее.
На следующий день по царскому повелению к Успенскому собору, единственному уцелевшему в Москве, караульщики стали сгонять московитов на совет. И когда площадь стала тесной, на помост вышел Петр Шуйский.
— Господа, — обратился он к холопам по-новгородски, — доколе нам бесчинства терпеть от злодеев разных! И года не проходит, чтобы лиха на московских людей не напустили! То мор учинят лиходеи, а то пожар устроят! Вот теперь, господа, собрались мы с вами всем миром, чтобы уличить этого лиходея и к суду вашему призвать. Кто же они?
Московиты настороженно притихли, слушая боярина, и едва он произнес последние слова, как площадь зашумела многими голосами:
— Глинские!
— Глинские виноваты!
— Княгиня Анна да сыновья ее Михаил и Юрий Москву подожгли!
Юрий Глинский среди прочих бояр стоял на помосте. Он смотрел на чернь, которая только ждала знака, чтобы начать крушить все подряд. Юрий озирался по сторонам, но не видел ничего, кроме равнодушных лиц бояр — для них он все такой же литовский чужак, каким прибыл сюда.
Петр Шуйский усмирил разгневанную толпу одним взмахом руки:
— Как же это случилось, господа? Может, из вас кто видел? Если так, то пусть выйдет и расскажет все без утайки и страха честному народу.
Сквозь толпу пробрался мужик в потертом зипуне из домотканого сукна. Волосенки его жиденькие выбивались из-под малахая желтой слежавшейся соломой.
— Как же не увидеть такое? Видал! Вот тебе крест, Господи, что видал! Чтобы мне света Божьего никогда не углядеть, если неправду молвлю. Клянусь образом Спасителя и всеми святыми, ежели я солгал, чтобы мне Божьих образов никогда не знать, если хоть слово напраслины выскажу, — яростно убеждал в своей правоте мужик.
— Сказывай.
— Ага. Вечером это было, когда колокола вечерню отзвонили. Я от свата к себе в посад шел, не ровен час, и ворота могут прикрыть. Я бы и ушел сразу, если бы не увидел, как сани великой княгини Анны выехали. Нечасто она в город выезжает, вот я и засмотрелся. А тут княгиня Анна подъехала к Никольскому монастырю, с кареты сошла, а за ней девицы шасть! И под руки ее подхватили. А она от них отстранилась, из-под тулупчика достала горшок и давай водицей ворота монастыря опрыскивать. А на следующий день он и сгорел! Только одни головешки тлеть остались.
Мужик уже давно канул в толпу, а крики ярости не унимались. Купола Успенского собора, уцелевшие во время пожара, могли рухнуть от гневных криков.
