Она замолчала, сидела и катала в ладонях стакан, в котором плескалось виски.
— Тогда я сдалась. Не в том смысле, что разлюбила его, — как будто я смогла бы! Я оставила все старания добиться хоть какой-то близости. Боялась, что, если пережму, он просто перестанет ходить на собрания кружка и тогда я вообще его больше не увижу. И это тянулось месяцы, а потом… так уж человек устроен, надежда возвратилась. Я, конечно, знала о Грейс, о том, как они были счастливы, но ведь никто не будет соблюдать траур вечно. И еще я утешалась тем, что если не нужна ему, то, по крайней мере, и никто другой не нужен. То есть я так думала.
Молчание длилось и длилось, но Барнаби был не склонен прерывать его. Она совершенно ушла в себя, сидела и смотрела в венецианское зеркало над камином, рябое от облупившейся местами амальгамы, но очень крупное. Лицо у нее было встревоженное, как будто она не узнавала себя в отражении. Барнаби надеялся, что все эти болезненные воспоминания не опустили невидимую решетку в мозгу, сделав ее недосягаемой для вопросов и нечувствительной к увещеваниям. Он уже собирался повторить ее последнюю реплику с вопросительной интонацией, когда она заговорила сама:
— Я начала следить за домом. Это была болезненная одержимость. Наркотическая зависимость. Я ходила туда, когда стемнеет, надеялась увидеть его в окно. Я знала, что когда-нибудь меня там застанут, это всего лишь вопрос времени, но не могла удержаться. Должен же он был повернуться ко мне какой-то другой стороной? Человек не может быть все время таким накрахмаленным, таким официальным. Я думала, что если узнаю его секрет, это поможет мне до него достучаться. Что ж, я получила больше, чем хотела. — Плоский, бесцветный голос стал натянутым, как кожа на барабане. — Конечно, я презирала себя, заглядывая в окно его кухни. И вот однажды я услышала, что к дому подъезжает машина. Я спряталась за деревья сбоку от дома и увидела, как из такси вышла женщина. Она расплатилась и постучала в дверь. Дверь отворили, она вошла. Я была потрясена. Я видела ее силуэт сквозь шторы в гостиной. Очень элегантная, черный костюм, длинные светлые волосы. Он налил ей вина, и она подняла бокал, собираясь выпить за него…
Лора резко подняла свой стакан, виски расплескалось, забрызгав зеркало. Несколько капель попали ей на лицо. Она обвела комнату пустым взглядом. Под глазами у нее залегли круги, цветом похожие на свежие ссадины. Видя, что она может потерять сознание, Барнаби встал и взял ее за руку.
— Присядьте, миссис Хаттон.
Ему пришлось обнять ее за талию, когда она отпустила каминную полку, иначе Лора не удержалась бы на ногах. Он осторожно повел ее к низенькому детскому креслу.
— Может быть, кофе?
— Кофе…
Барнаби кивнул сержанту, и Трой неохотно поплелся разыскивать кухню. Найдя, он поискал банку с растворимым кофе, но не нашел ничего, кроме коробки с фильтр-пакетами. Это было большое облегчение. Ему так не хотелось связываться со сложной и, без сомнения, дорогостоящей кофемашиной. Еще поломаешь чего-нибудь, не приведи бог.
Здесь наблюдалась явная нехватка обычных, человеческих кружек, зато с крючков на посудных полках свисали чашки. Ручки в форме арфы, донышки расписаны абрикосами, грецкими орехами и бледно-зелеными, в затейливых прожилках листьями. Чашки были тончайшие и очень мелкие, не глубже блюда или миски. Трой поднес одну к свету, оценивающе прищурился, после чего бережно поставил ее на блюдце и налил воды в чайник.
Лора Хаттон пришла в себя еще до того, как подоспел кофе. Барнаби наблюдал, как она копит силы, собирается с духом и с мыслями. Было заметно, что его собеседница уже сожалеет о своих неосторожных откровениях. О том, что распахнула перед ними романтическую душу. Люди всегда потом об этом жалеют. Потому, вероятно, на следующий его вопрос — видела ли она, как гостья выходила от Джеральда, — Лора колко ответила:
— За кого вы меня принимаете? Да я бежала оттуда, только пятки сверкали.
— Вы больше не выходили, миссис Хаттон?
— Точно нет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Дальше он предоставил всему идти своим чередом и несколько минут просто молчал, рассматривая комнату, книги, рисунок обоев. Все было безупречно, как хорошие декорации для исторической драмы. Только костюмы не той эпохи. Ей бы следовало быть в высоких ботинках с застежкой на длинный ряд пуговок и в платье с треном и пышными буфами на рукавах, а ему — в съемном стоячем воротничке из целлулоида, с отогнутыми вниз уголками, на коленях — котелок с заломленными кверху полями. Она снова заговорила:
— Я быстро утешилась мыслью, что это могла быть профессионалка. Эскорт… Кажется, так они себя теперь называют. Или массажистка? Ну, приезжать на такси в такой час…
— Более чем вероятно, миссис Хаттон.
— О, правда? Вы тоже так думаете? — Обреченность сразу куда-то испарилась. В голосе затеплилась надежда, даже радостное волнение. Как будто теперь это что-то значило. — Вообще-то… Я знаю, это прозвучит невероятно, но… она мне кое-кого напомнила.
— Вот как? — Барнаби насторожился. — Кого же?
— Сначала я не могла понять. Но ощущение было таким навязчивым, что я то и дело мысленно возвращалась к нему, только ответ ускользал от меня. Я бегом помчалась домой. Понятно, что о сне не могло быть и речи. Я сидела тут и ревела, и вот тогда-то я поняла, кого она мне напомнила. Это даже не реальный человек. — Она улыбнулась впервые за весь разговор и указала на стену за левым плечом Барнаби: — Вот это.
Он встал и повернулся к стене. Картина, большой портрет в пышной раме, изображала мальчика. Судя по изысканности и богатству одежд, какого-то принца крови, жившего веке в пятнадцатом, не позднее. Тяжелый, красновато-коричневый, затканный серебром плащ перекинут через худенькое плечо и закреплен пряжкой с папским гербом. Камзол с разрезами на рукавах расшит жемчугом и золотом. В ушах жемчужные капельки. На голове красно-коричневый бархатный берет с пестрым длинным пером, огибающим щеку.
Рядом с ним на столе — астролябия и причудливо раскрашенная маска на палке. На заднем плане темный пейзаж — поросшие лесом холмы, аккуратно разрезанные надвое шелковым водопадом. Ангел со светящимися крыльями несколько безжизненно завис в воздухе и смотрит вниз с весьма суровым, начальственным видом, как это принято у ангелов. От его руки исходит луч благодати. Вся сцена окутана мягким, легким светом. В нижнем правом углу инициалы «X. К.».
— Я купила эту картину двенадцать лет назад в Дублине, — продолжала Лора. — На распродаже обстановки загородного дома. Отдала тогда все, что у меня было, но сказала себе, что непременно верну эти деньги. По крайней мере, верну, а может быть, еще и прибыль получу. Но так и не смогла с ней расстаться.
Она стояла рядом с Барнаби, пока это говорила, а теперь протянула руку и коснулась унизанных кольцами пальцев юноши. Картина от времени потрескалась, и кожа мальчика, цвета слоновой кости, была вся в паутинке кракелюров.
— Правда, у него печальный вид?
— Да, очень печальный.
Мальчик носил свои тяжелые одежды со спокойным достоинством, но в широко раскрытых зеленых глазах затаилась скорбь, а изящный изгиб рта был скорее печален, чем горделив. У Барнаби возникло внезапное, но очень глубокое ощущение, что эта бледность — свидетельство недавних слез.
— Как думаете, сколько ему лет? — спросила Лора.
— Я бы сказал, лет пятнадцать или около того, если не смотреть на руки. — Он указал на изящные, прекрасной формы кисти. — Они явно принадлежат молодому мужчине.
— Он вызывает у меня огромный интерес, и поскольку я никогда ничего о нем не узнаю, то придумываю сама. Что его родители настаивают на династическом браке с кем-то ему ненавистным. Что он станет править государством, где свирепствует чума. Что над ним довлеет злая воля придворного некроманта. Не знаю почему, но я уверена, что сердце его разбито.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
«И это еще не все», — подумал старший инспектор, услышав, как падает и разбивается вдребезги что-то хрупко-фарфоровое. Казалось, миссис Хаттон не заметила звона. Через несколько минут, открыв дверь ногой, вошел с подносом Трой.
