Павлушечка даже не моргнул, лишь по-детски удивлённо вскинул белёсые брови.
— И что же дальше, казаче? Убьёшь меня и уйдёшь, не получив ответа?
— Жить захочешь — ответишь!
— O tempora! O mores! — печально вздохнул людоед и, уставившись на меня, просто стал ждать. Да-да, ничего не делая, даже не потянувшись к торчащему за поясом мясницкому ножу или лежащему на плахе топору. Он чуть прикрыл глаза, сложил грязные руки на груди и лишь, может, самую чуточку отодвинул кадык от моей шашки. Не более.
— Ёшкин дрын тебе в материнскую плату! — с чувством выругался я, бросая клинок обратно в ножны. — Ладно, твоя взяла. Чего хочешь?
— Любви, сочувствия, понимания…
— Что?!! — Я вновь схватился за рукоять, и на этот раз у Павлушечки сдали нервы.
— Да на! Бей! Убивай, руби, режь меня, аки Навуходоносор детей фараоновых! А только сердцу не прикажешь…
— Какому сердцу? Окстись, дядя!
— Моему сердцу! Или ты, казаче, думаешь, раз я мясом людским промышляю, так у меня и сердца нет?! — продолжал орать этот голый боров, пытаясь перелезть через прилавок.
О, лучше б он его просто обошёл, потому как замызганный кожаный передник от поднятия могучего бедра бесстыже задрался, демонстрируя…
— Ты куда уставился, Иловайский?
— Забыл, как это называется по-латыни, а без латыни пальцем тыкать неудобно, — отступая, признал я, и Павлушечка покраснел так густо, что это было видно даже сквозь толстый слой грязи и жира на его, с позволения сказать, лице.
Он натужно убрал ногу, смущённо оправил передник и, откашлявшись в кулак, поманил меня пальцем. Я осторожно подошёл.
— Дверь прикрой.
— Ни за что.
— Разговор есть, прикрой, человече.
В голосе мясника-патологоанатома засквозили неведомые доселе просительные нотки. Отказать в повторной просьбе я уже не смог.
— Садись. — Он кивком головы указал мне на плаху.
— Стоя информация лучше усваивается, — твёрдо отказался я. — Поэтому и приказы зачитываются перед строем, а не перед казаками на завалинках…
— Логика имеет место быть, — грызя ноготь на мизинце, согласился мой собеседник. — Однако же у меня на миг создалось стойкое впечатление, что мы не поняли друг друга.
— Возможно.
— Тебе тоже показалось, что наш диалог лишён изящной конструктивности с лёгким налётом декаданса, присущего высокообразованным людям?
— В определённой мере.
Павлушечка смахнул слезу умиления. Во всём Оборотном городе он не находил никого для поддержания скромной интеллектуальной беседы в английском стиле. Не хватало разве что цейлонского чая в тонких чашечках, свежих сливок, крекеров и тостов с огурцом. По крайней мере, этим кормили в Лондоне нашего атамана Платова, и он завещал, чтобы впредь донцы подобную хрень в рот не брали…
— Тогда позволю себе вернуться к сути. У меня действительно имеет место быть некое любовное томление, но…
— Полагаю, не ко мне? — уже разок обжегшись на молоке, уточнил я.
— Нет, казаче, — потупил взор слонообразный работник ножа и топора. — Сердце моё бьётся в ритме латинской страсти лишь при виде одной знаменательной особы…
— Катеньки?!
— Оставь уже в покое свою ненаглядную чародейницу Медею, — впервые раздражённо поморщился мясник. — Вот уж воистину свет клином не сошёлся на восхваляемой тобой Немезиде! Это тебе данная Минерва благоволит, а меня пару раз так огнём облагодетельствовала, что едва яичницу не поджарила! А народец у нас сам знаешь какой… Им, пиплосам доверчивым, только дай жареное мясо почуять, вмиг сбегутся на запашок! Да и, по совести, какая им разница, кого жрать — товар из мясной лавки или самого продавца, ежели он самой Хозяйкою вкусно приготовлен…
— Тогда кто же та неприступная барышня, нанёсшая вам столь глубокую душевную рану?
— Кто же, как не красавица и шалунья Ефросинья-а-а…
— Кто?!! — обомлел я, поочерёдно прочищая указательным пальцем оба уха. — Это которая бабка Фрося, что ли?
— Кому бабка, а кому и… потенциальная невеста, соучредитель будущего семейного бизнеса, — обиженно надул пухлые губки голый людоед.
Я почувствовал, что теряю нить разговора в связи с его полной бесперспективностью. Чего с меня попросят за совет относительно жёлтых пятен, было уже понятно без разжёвывания. Но как я ему помогу, если уже обещался украсть вышеозначенную горбатую кровососку для пылкого грузина отца Григория? Он же мне нипочём не простит, если я сторону Павлушечки приму, да и слово казачье дадено. Может, его перед нечистью беззаконной держать и не столь обязательно, однако перед совестью своей же как оправдаешься?
Мне пришлось серьёзно помотать головой, вытрясая из неё все глупые мысли, вспоминая, зачем я здесь вообще и ради чего меня наш полковой лекарь отправил в Оборотный город. Здоровье наших казаков — первее всего! Поэтому… можно ведь и не врать, можно просто недоговаривать и не лезть со своей правдой-маткой куда не просят.
— Так что вы от меня хотите?
— Соучастия.
— Конкретнее, — осторожно уточнил я, не желая вовсе быть связанным и вторым словом.
— Казаче, — серьёзно повёл речь мясник-патологоанатом, — тебе нужен совет, а мне устройство личной жизни. Я ведь от тебя не ногу твою в сапоге на бульонный набор требую, согласись?
— Ещё конкретнее.
— Поговори с ней обо мне, уточни с присущей тебе деликатностью — как я ей? Не противен ли? Нравлюсь ли хоть на йоту? Готова ли связать со мной жизнь, делить взлёты и поражения, постель и стол, работу и удовольствия?
— Да, у вашей братии постель и стол вполне совместимы, — морща лоб, задумался я. — А не схарчите друг друга?
— Обижаешь, человече… Ну даже если схарчим, так полюбовно же!
И ведь с этим тоже не поспоришь. Вопроса выбора передо мной уже не стояло: преодолев естественную брезгливость, я пожал его протянутую ладонь. Руку потом пришлось оттирать о шаровары, а их сегодня же вечером в стирку!
Удовлетворённый людоед мигом панибратски наклонился ко мне и быстро зашептал:
— Пятна жёлтые, кои трое суток не болят и не чешутся, возникают на коже человеческой, ежели оную чумчара лизнул! Нежно и с расстановкою…
Я хмуро кивнул: пока всё совпадало со словами того же отца Григория. Им же никому с первого раза верить нельзя, всегда перепроверяй, иначе долго не проживёшь.
— Как излечить?
— Как обычно, берёшь руку или ногу, рубишь порционно, а потом в марганцево-калиевом растворе день подержи, да ещё ночь в отваре коры дубовой. Наутро торгуй смело, никто ничего не почует…
— Ах ты, морда вредительская, — вспыхнул я, хватая его за ухо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
