подступиться к псу с веревочной петлёй и повесить. Взяли они на этот раз корыто, бережно переложили в него Шарика и поволокли тихонечко домой.
Временами корыто, скользящее по росистой траве. наталкивалось на неприметный с виду бугорок. Лёгкий толчок встряхивал больную собаку. На мгновение Шарик пробуждался, приподнимал голову, удивлённо различал мелькающую придорожную траву и впереди двух старух, которые, ухватившись за конец веревки, тянули её, что было мочи, другой же конец веревки был привязан к корыту. Что-то, видимо, поменялось в привычном порядке вещей: его как барина за неимением другой тяговой техники везут в корыте точно в карете!
Бабка Шарику отвела в сенях теплое мягкое место. Изо дня в день теперь с особенной сердечной теплотой поила болезного пса парным козьим молоком, кормила свежими сырыми яйцами. Уж и повинилась она перед ним за своё тёмное и гнусное намерение остановить ход его жизни, и прощение попросила, шершавыми руками разглаживала его шерсть, сама дивясь этой нежданной и непривычной ласке. Вскоре Шарик поправился, но былая сила так и не возвратилась. Он по-прежнему сутками спал, однако во двор чужих не пускал. Лаял!
В это лето развелось небывалое количество паутов, оводов иначе, да таких больших, с полпальца. Дремлет на обочине дороги Шарик, крупная белая собака. Вокруг столпились куры во главе с осанистым белоснежным петухом. Вельможным шагом петух обходит дрыхнувшего пса, что-то выглядывая и высматривая, и порой сердито и властно покококивает на простушек кур и на самого пса, словно внушая им стоять как по струночке в строю, ему – лежать смирно, без движений.
Вот петух плавно приближается к Шарику, поклёвывает травку как бы между прочим, а сам косит глаз на пса: его привлёк большой паут, усевшийся на собачье ухо. Петух подкрадывается ближе и ближе – и стремительным броском склёвывает паута, успевшего присосаться к плоти собаки, бросает придушенное насекомое-кровопийцу чуть в сторону, на примятую траву.
Молодцеватым и торжествующим покококиванием подзывает кур и позволяет им вкусить лакомой кусок протеинов, трепыхающийся в траве. Та курица, что порезвее, мигом склёвывает добычу. Петух же, приосанившись, высоко вытягивается на лапах, похлопывает крыльями и вновь подходит к спящему Шарику, склоняя голову то вправо, то влево, выжидая и выглядывая следующего закружившегося паута, учуявшего тепло собаки. Стоит пауту сесть на свою добычу – добычей становился он сам. Петух мастерски в очередной раз снимает крылатого кровопийцу с Шарика и бросает на разживу своим курам.
Так он продолжает охоту пока неосторожный удар клюва не разбудит основательно собаку. Потревоженный Шарик вскинет морду и начнет таращить на петуха сонные глаза. Петух и ему что-то внушительно скажет на своём петушином языке, и куры тут же заквохчут в поддержку обожаемого воеводы и кормильца. Шарик так же как петух склоняет голову то на один бок, то на другой, и что-то уразумев из интонации и звуков куриной братии, сладко и энергично потягивается и вновь ложится, падая в недосмотренный сон.
Петух принимает благочинный вид и степенно, исполненный важного достоинства, ждет, когда пёс окончательно уляжется. А то и, похваляясь перед курами, эдак громко цыкнет раз-другой на Шарика, торопя его погрузиться в ставшую нужную дремоту, чтобы была успешна охота на паутов и добавилось сытости курам. И в том яйце, что угостит болезного пса их общая хозяйка, будет и частица его, теперь вот такого, маломальского труда.
Не гори и не горюй
Только я потушил свет в комнате, закрыл глаза и натянул одеяло до подбородка, так сразу и провалился в глубокий сон. Тут же меня начало трясти, болтать из стороны в сторону, одеяло сползало и невнятный шум, как далёкий прибой, с нарастающим гулом влезал в уши. «Нет, – думаю краешком головы, безмерно уставшей за день, – не допущу пробуждения, хватит всякой там информации, дел, поручений. Хочу сон про бескрайнее синее море с белым трехмачтовым парусником, или просто спать и спать…».
Чей-то знакомый голос настойчиво звал меня по имени, с каждым разом громче и отчетливее. И когда что-то холодное уперлось в моё бедное ухо, я мгновенно раскрыл глаза. Смущенная жена протягивала мне телефонную трубку.
– Слушаю, – сказал я обречено в постылое коммуникационное средство.
– Серега, горю! Ничего нет: ни водки, ни жратвы.
– Андрей, ты? Месяц тебя не было слышно.
– Дак я всё пил. Без просыху по нарастающей.
– И что?
– Что, что!? Не могу больше пить. Понимаешь, не м-о-г-у! Давление за двести ускакивает. И не пить не могу. Приехал бы… остограмиться бы, и завязать на этом. Приезжай, братан! Приедешь?
– Ладно, жди, – сказал я после минутной паузы, с досадой откинул одеяло. За окном чернильная мгла.
Жена, скрестив руки на груди, с той же досадой поглядывала на мои сборы.
– Съезжу ненадолго и вернусь. Помочь ему выйти из запоя.
– Один раз ты уже ездил.
– Скажу ему, что третьего раза не будет.
– Завтра у тебя и совещание, экзамен! Как ты не выспавшийся всё своё-то сможешь сделать?
– Смогу, родная. Как-нибудь напрягусь и смогу. Мне сейчас нужна бутылка водки и хорошей еды побольше. Верный способ вытащить из запоя – налить стопку водки, и пока захорошело у него, дать плотно поесть. Лучше бы куриного бульона, сальца, колбаски полукопченной, огурчиков. Ничего не поделаешь, надо помочь. Если к нам он позвонил, значит больше не к кому обратиться. Зинаида Алексеевна с ним замаялась.
Зинаида Алексеевна – мать Андрея. Когда-то мы жили в одном доме добрыми соседями. У них была обычная добропорядочная семья: работящий глава семейства, обеспечивающий достаток в доме; хрупкая жена, домохозяйка по причине слабого здоровья, содержала дом в чистоте и порядке, и два здоровых сына, Саша и Андрей. Пока был жив отец, на мальчиков своих Зинаида Алексеевна не нарадовалась. Мальчики повзрослели. У отца однажды отказало сердце: инфаркт. Шёл с озера после удачной зимней рыбалки, сердце вдруг прихватило, не дошел. Как оказалось, чуть раньше следовало бы обратиться к врачу, сердечко и прежде покалывало.
Со старшим сыном Александром служили вместе в армии. И, быть может, поэтому, до сих пор интересуемся, как живём-можем, по прямой ли жизнь идёт, по кривой ли, как прямо и как криво. Поговорить начистоту, выговориться в наше время можно лишь со старыми добрыми друзьями.
Однако, оба брата стали частенько прикладываться к стопочке беленькой, и в считанные годы алкоголь смог двух крепких парней превратить в горьких пьяниц: то один запьёт, то другой. Это для меня остаётся загадкой. На чём основана подмена обычных жизненных ориентиров на добровольное самоуничтожение? Ситуацию с Андреем ещё как-то можно объяснить…
Я поставил в сумку кастрюлю с мясным супом, туда же полетели шматок копчённого сала, колбаса, булка хлеба, мешочек свежей картошки, замороженная тушка цыплёнка, что-то ещё по мелочи, и непочатая бутылка водки,
