Йоссариану не удалось найти Лючану и вечером — ни в ночном клубе для офицеров союзных армий, ни в душном шикарном ресторане, где под стук деревянных подносов с изысканными блюдами и под щебетание яркой стайки очаровательных девиц резвились прожигатели жизни. Йоссариан не мог даже найти тот ресторан, где встретился с Лючаной. Он лег в постель и во сне снова уходил от зенитного огня, и Аарфи снова подло крутился около него, бросая недобрые взгляды.
Утром он отправился искать Лючану. Он был готов обойти все французские конторы в любом конце города. Но никто из прохожих не понимал, о чем он спрашивает, и тогда он в ужасе побежал куда глаза глядят.
А потом он вернулся к себе, быстро собрал пожитки, оставил для Нейтли все деньги, которые были у него в бумажнике, и на транспортном самолете помчался обратно на Пьяносу, чтобы принести извинения Заморышу Джо за то, что выставил его из спальни. Но извинений не потребовалось, потому что Заморыш Джо находился в преотличнейшем настроении. Заморыш Джо улыбался от уха до уха, и от этого Йоссариану стало не по себе: он сразу понял, чем это пахнет.
— Сорок боевых заданий, — с готовностью отрапортовал Заморыш Джо. Он чуть не пел от радости. — Полковник снова подняв норму.
Новость ошеломила Йоссариана.
— Но ведь я налетал тридцать два задания, черт побери. Еще три — и я свободен.
Заморыш Джо безучастно пожал плечами.
— А полковник хочет сорок, — повторил он. Йоссариан оттолкнул его с дороги и опрометью кинулся в госпиталь.
17. Солдат в белом
Йоссариан кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется в нем до конца дней своих, чем сделает еще хоть один боевой вылет свыше тех тридцати двух, что уже были на его счету. Десять дней спустя он передумал и вышел из госпиталя, но полковник увеличил количество боевых вылетов до сорока пяти. Йоссариан снова кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется там до конца дней своих, чем сделает еще хоть один вылет свыше тех шести, которые он успел прибавить к своему счету.
Йоссариан мог ложиться в госпиталь в любое время — как из-за болей в печени, так и из-за своих глаз: докторам никак не удавалось установить, что с его печенью и что с его глазами, ибо каждый раз, жалуясь на печень, он отводил глаза в сторону. Он мог вкушать блаженство на госпитальной койке до тех пор, пока в палату не привозили хоть одного настоящего больного. Йоссариан был еще достаточно крепок, чтобы перенести без излишних треволнений чужую малярию или грипп. Он отлично переносил удаление чужих миндалин, а чужие геморрой и грыжа вызывали у него всего лишь слабую тошноту и легкое отвращение. Но более серьезные заболевания соседей дурно отражались на его собственном здоровье. В таких случаях ему хотелось поскорее смотать удочки.
В госпитале было так тихо и спокойно: никто не требовал от Йоссариана никакой полезной деятельности.
Все, что от него требовалось, — это или умереть, или поправиться. А поскольку он и ложился вполне здоровым, то поправиться ему особого труда не стоило.
Жить в госпитале было гораздо приятнее, чем летать над Болоньей или кружиться над Авиньоном с Хьюплом и Доббсом у штурвалов и со Сноуденом, умирающим в хвостовом отсеке. За стенами госпиталя Йоссариану доводилось видеть больше нездоровых людей, чем в самом госпитале, а серьезно больных в палатах лежало совсем немного. Смертность в госпитале была гораздо ниже, чем за его стенами, да и сама смерть выглядела жизнерадостней, хотя, разумеется, и здесь некоторые умирали без особой нужды.
Процесс переселения в мир иной был изучен в госпитале досконально. Здесь умирали четко и по правилам. Одолеть смерть врачи не могли, но зато ее заставляли вести себя прилично. Врачи научили смерть хорошим манерам. Держать ее за порогом было невозможно, но, уж коль скоро она поселилась под крышей госпиталя, ей приходилось вести себя, как воспитанной леди. Людей отправляли из госпиталя на тот свет тактично и со вкусом. Смерть здесь не бросалась в глаза, не была такой грубой и уродливой, как за стенами госпиталя. Здесь не взрывались в воздухе, подобно Крафту или покойнику из палатки Йоссариана, и не коченели в ослепительном сиянии летнего дня, как окоченел Сноуден в хвостовом отсеке самолета.
Здесь люди не исчезали в загадочном облачке, как это произошло с Клевинджером. Их не разрывало на куски окровавленного мяса. Они не тонули в реке, их не убивало громом, не засыпало горным обвалом, их тела не кромсали зубчатые колеса заводских станков. Их не изрешечивали пулями грабители, им не всаживали нож под ребро во время пьяной потасовки в пивной, им не раскраивали черепа топорами в семейной междоусобице. Здесь никого не душили. Здесь люди умирали корректно, как джентльмены, от потери крови на операциях или без лишнего шума испускали дух в кислородной палатке. В госпитале не вели со смертью игры в прятки или в кошки-мышки, как это делалось за стенами госпиталя. Здесь не было ни голода, ни мора, здесь детей не душили в колыбелях, не замораживали в холодильниках и они не попадали под колеса грузовиков. Здесь никого не забивали до смерти, здесь никто не травился газом на кухне и не бросался под поезд метро, не выбрасывался в окно отеля, летя камнем с ускорением шестнадцать футов в секунду в квадрате, чтобы шлепнуться о тротуар с жутким стуком и лежать на глазах у прохожих отвратительной кучей, истекая кровью и розовея вывихнутыми пальцами ног.
Одним словом, Йоссариан был уверен, что в госпитале лучше, хотя и здесь имелись кое-какие недостатки. Его лечили, но как-то без души. Распорядок дня, вздумай человек ему следовать, был слишком жестким, а обслуживающий персонал — не всегда тактичным. Поскольку настоящим больным все же удавалось иной раз пробиться в госпиталь, Йоссариан не мог рассчитывать на то, что в палате его ждет интересная и веселая компания. К тому же и развлечения были довольно скудные. Йоссариану пришлось признать, что в госпиталях нынче стало не то: ведь шла война, и чем ближе госпиталь находился к линии фронта, тем более заметно ухудшался качественный состав его обитателей. Особенно это чувствовалось, когда госпиталь оказывался в зоне боев. Напряженность на фронте немедленно давала себя знать в госпитале. Со здоровьем у людей становилось все хуже и хуже, по мере того как они глубже увязали в войне.
Когда Йоссариан в последний раз очутился в госпитале, он встретил там солдата в белом, у которого со здоровьем дело обстояло так плохо, что, стань оно хоть чуточку хуже, он бы умер, что, впрочем, вскоре и произошло.
Солдат в белом походил на толстую пачку бинта с темной дыркой наверху, надо ртом, и из этой дырки, как украшение, торчал градусник. Когда обитатели палаты наутро обнаружили, кого им ночью тайком подложили в палату, — все, за исключением техасца, стали шарахаться от солдата с сострадательно-брезгливыми гримасами на лице. Люди собирались в дальнем углу палаты и злобным, раздраженным шепотом судачили о нем, возмущались тем, что их так подло провели, подсунув им этого солдата, крыли его на все корки, поскольку он был живым напоминанием о тошнотворно-неприглядной реальности. Всех пугало, что солдат будет стонать.
— Не знаю, что и делать, — мрачно изрек летчик-истребитель, бравый юнец с золотистыми усиками. — Увидите, он будет стонать ночь напролет.
Но за все время пребывания в палате солдат в белом не издал ни звука. Единственным человеком, отважившимся подойти взглянуть на солдата, был общительный техасец. Несколько раз в день он подходил потолковать с солдатом насчет того, что порядочным людям надо бы предоставлять больше голосов на выборах. Он начинал разговор одним и тем же неизменным приветствием:
— Ну что скажешь, приятель? Как делишки?
Остальные обитатели, облаченные в казенные вельветовые халаты коричневого цвета и облезлые фланелевые пижамы, избегали их обоих. Все мрачно размышляли, откуда взялся этот солдат в белом, кто он такой и как он там выглядит под бинтами.
— Он вполне здоров, поверьте мне, — сообщал техасец бодрым тоном после очередного визита вежливости к солдату. — Сними с него бинты — и он окажется самым обыкновенным малым. Просто он малость стесняется, пока не пообвык. К тому же он ни с кем здесь не знаком. Почему бы вам не подойти к нему и не познакомиться? Он вас не укусит.
— О чем ты, черт тебя побери, болтаешь? — вспылил Данбэр. — Да понимает ли он вообще, о чем ты мелешь?
— Конечно. Он понимает все, что я говорю. Не такой уж он глупый. Парень как парень, все в норме.
— Да он хоть слышит тебя?
— Вот этого я не знаю, но в том, что он понимает, — нисколько не сомневаюсь.
— А ты хоть раз видел, чтобы у него шевелилась марля надо ртом?
— Что за идиотский вопрос? — беспокойно спрашивал техасец.
— Почему же ты уверен, что он дышит, если марля и то не шевелится?
