Селеста снова вспомнила свое заявление:
«Я скорее умру, чем приму ваше предложение!» Какая глупость и наивность!
Теперь она понимала: нет ничего прекраснее, чем знать, что на свете есть мужчина, способный защитить тебя от всех страхов и опасностей.
Джайлс умер, но лорд Кроуторн жив, и пусть у него нет никаких законных средств, чтобы заставить ее выйти за него замуж, Селеста подозревала, что он просто не оставит ее в покое и не даст жить спокойно.
— Я должна уехать! — сказала она себе и, вскочив с кровати, принялась укладывать вещи в кожаный сундучок, который принесла накануне вечером с чердака.
Страх придал ей сил и подтолкнул к действию. Селеста уже не помнила, когда работала с такой энергией.
Она достала из комода и уложила все присланные из Парижа платья, на которые так ни разу и не взглянула.
Вещей оказалось больше, чем предполагалось. Селеста даже не вела им счет и, услышав от Наны, что именно содержится в очередной присланной коробке, никогда больше к посылке не обращалась.
Звезды померкли, и луна сошла с неба, когда комод наконец опустел, а его содержимое перекочевало в кожаный сундучок.
Лишь тогда она легла на кровать и позволила себе закрыть глаза.
Впереди ее ждал нелегкий путь, а еще раньше — тяжелое объяснение с Наной.
Селеста понимала, что должна отдохнуть и набраться сил, но сон не шел.
В семь она поднялась и переоделась в элегантное платье из голубого шелка.
Какая красота! Настоящее парижское! Вот это шик!
Поверх платья она надела синюю мантилью, а на голову — шляпку с высокой тульей, отделанной голубыми ленточками, которые завязывались под подбородком, и полями с кружевом, мягко окаймлявшим ее милое личико.
Впрочем, Селеста лишь мельком посмотрела на себя в зеркало.
Едва она закончила одеваться, как дверь открылась и в комнату вошла Нана.
В первую секунду старая служанка замерла на пороге, словно зачарованная, а когда Селеста обернулась, вскрикнула от изумления.
— Уезжаете, душечка?
— Я еду к маме.
Нана промолчала, и Селеста торопливо добавила:
— Так нужно, и, пожалуйста, прошу тебя, одолжи мне те деньги, которые Джайлс вернул тебе два дня назад. Ты же знаешь, я верну. Мне нельзя здесь оставаться, и только мама поймет, что я не могу выйти замуж за лорда Кроуторна.
Она уже решила, что не станет рассказывать служанке о смерти Джайлса. Нана и сама узнает об этом в самом скором времени. А сейчас пришлось бы объяснять, почему она оказалась ночью в лесу и почему, обнаружив тело, не сделала ничего, чтобы отнести его в дом.
Увидев по лицу Наны, что та уже готова спорить с ней по поводу последнего утверждения, Селеста продолжала:
— В таких делах спешить нельзя. Что бы я ни сделала потом, сейчас мне необходимо повидаться с мамой.
— Вы правы, душечка, — неохотно согласилась служанка. — Наверное, мне еще раньше надо было отправить вас к ней, но вы ведь о ее светлости и слышать не желали.
Селеста вздохнула.
Как объяснить Нане, что раньше она многого не понимала?
Говоря графу, что никогда не позволит себе сделать то, что сделала мать, она еще не знала, что такое любовь.
Разве могла она, наивная и невинная, понять, как прав он был, когда сказал, что «любовь есть экстаз и сокрушительная сила, сопротивляться которой невозможно»?
Как же прав был граф…
Ее любовь к нему стала экстазом и чудом с их первого поцелуя. Любовь стала той самой силой, которой невозможно противиться.
«Я люблю его! Люблю!» — хотела крикнуть Селеста, но промолчала, понимая, что Нана не должна даже подозревать о ее чувствах к графу, иначе объяснить поездку к матери будет еще труднее.
Ничего не сказав, что было не вполне в ее характере, Нана принесла деньги.
— Я напишу тебе из Парижа, — пообещала Селеста, — но пока не говори никому, куда я уехала.
— А что сказать его светлости?
— Если обо мне будет спрашивать лорд Кроуторн, скажи, что я отправилась к родственникам на север. Убеди его, что связаться со мной невозможно.
— Постараюсь, душечка, — пообещала служанка.
Первая карета в сторону Дувра проходила через деревню в половине девятого утра.
Отправляясь от Старого Лондонского моста, она катилась по Олд-Кент-роуд и проезжала через Нью-Кросс, Блэкхит и Шутерс-Хилл, где коней меняли в первый раз.
Дальше карета мимо виселиц с повешенными разбойниками следовала в Гэдсхилл и Роксбери.
В отличие от следующего экипажа, идущего до Дувра почти без остановок, этот тащился неторопливо, подбирая пассажиров в каждой деревушке.
Но Селесте так хотелось побыстрее покинуть Роксли, что ждать еще несколько часов она просто не могла. Тело Джайлса могли вот-вот обнаружить и принести домой, и тогда уехать было бы труднее. К тому же она не хотела, чтобы в деревне ее видели в голубом платье, поскольку это вызвало бы шквал пересудов и комментариев.
Лишь когда ее кожаный сундучок был водружен на крышу, где уже стояли, помимо прочего багажа, клетка с курами и несколько ящиков с овощами, Селеста почувствовала себя в безопасности.
Кони тронули с места, и карета потащилась по равнине к следующему пункту, Рочестеру.
Появление Селесты на время привлекло к ней внимание случайных попутчиков, но потом все вернулось в привычную колею: кто-то дремал, кто-то читал, а кто-то даже ел.
В конце концов, после бессчетных остановок, пяти смен лошадей и непредвиденной задержки, вызванной долгим спором кучера с возчиком какой-то телеги из-за того, кто кому должен уступить на узком участке дороги, они прибыли в Дувр далеко за полдень.
Селеста знала, что судно выходит из порта в пять часов, и с самого начала настроилась на то, что отправиться раньше ей не удастся.
В пути она размышляла о многом, и в частности о том, что подумает мать, когда увидит ее после столь долгой разлуки.
Впрочем, приходящие год за годом подарки служили доказательством того, что мать не забыла о дочери и в меру возможности заботится о ней.
«Какой же я была глупой, — думала Селеста, — что ненавидела маму все эти годы!»
Теперь, сама познав силу любви, она лучше понимала, какие чувства испытывала мать к маркизу Герону.
И все же детские обиды не проходят так легко, и Селеста по-прежнему не находила оправданий поведению матери, которая не только сбежала из дома, но и бросила мужа и детей.
Не в силах простить бегство, она, по крайней мере, уже не осуждала мать целиком и полностью.
Но чаще всего мысли ее устремлялись к графу.
Его лицо постоянно стояло у нее перед глазами — эта циничная усмешка на губах, ирония в глазах…
