“Завтра отправлю, — решил Буданов, — и, пожалуй, ответ придет как раз к моему возвращению в Калининград”.
Он разделся, задул огонь в лампе и улегся, закинув руки за голову: теперь спать, завтра опять будет трудный день. Но уснул не сразу, а сначала мысленно подвел итоги минувшего дня. Что надо делать дальше? Надо точно установить, каким образом Валентин Мальцев (если действительно здесь похоронен сын профессора) оказался в тылу у гитлеровцев… Надо узнать, с каким заданием наши разведчики были заброшены во вражеский тыл… Надо выяснить, кто из товарищей Валентина жив, и разыскать их, поговорить с ними… Все это потребует выезда в Ленинград: только там и закончится следствие по делу Антонова. А пока…
Подполковник так и уснул, не успев додумать, что надо делать теперь же, пока он здесь. Спал крепко, без сновидений, то ли слыша, то ли ощущая чьи-то осторожные шаги в комнате, чей-то почти беззвучный шепот. Открыл глаза — за окном еще темень, а хозяева уже встали.
— Ты, слышь, прямо к Наталии Ивановне шагай, — посоветовал Воробьев, когда они сидели за завтраком. — К Ивелевой, понял?
— Успел предупредить? — улыбнулся чекист.
— А чего? — Михаил Васильевич задиристо выпятил бороду. — Ну и предупредил, и что в том плохого?
— Ладно, не заводись. — Буданов начал собираться. — Спасибо за хлеб-соль, друзья. Пора двигаться дальше.
Вышел из дома, прикрыл за собой калитку и невольно остановился: тишь такая, что в ушах звенит! Показалось, будто звезды перекликаются серебристыми голосами в высокой синеве неба — холодные, и каждая величиной с блюдце. Постоял, полной грудью вдыхая предрассветную осеннюю свежесть, и чуть поморщился, услышав чьи-то шаги: как грубо они разрушили эту первозданную тишину!
Он пошел из деревни. Пересек подернутый дымкой холодного тумана луг. Постоял и помолчал возле братской могилы. А чуть дальше начиналось Петрово.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нужный дом искать не пришлось: Михаил Васильевич объяснил дорогу. Вот он, маленький, вросший в землю, стоит на окраине, а за ним, метрах в сорока, молчаливо высится черная стена хвойного леса.
Как же было здесь в ту осеннюю ночь сорок третьего года?
И Буданов постарался представить себе, как это могло быть…
…Ночь — густая, осенняя, поздняя. Дождь и дождь: до костей все промокли, до неуемного лязга зубов. А они все идут и идут — бесконечно уставшие, выбившиеся из сил. И когда последние силы покидают разведчиков, расступается лес, и перед ними — погруженная в сон вот эта деревня. Отдохнуть, хоть часок отдохнуть бы в ней! Самый юный из них, а значит, и самый отважный, наверное, сказал: “Подождите, узнаю, нет ли фашистов”. Он вошел в деревню. Напоролся на вражескую засаду. Погиб. Остальные побрели дальше…
Так ли было все это? Пожалуй, так: Валентина Мальцева кровавый выродок Антонов убил на улице. О подробностях этого убийства и должна теперь рассказать свидетельница Наталия Ивелева.
А она уже дожидалась гостя: и корову чуть свет подоила, и в избе прибрала, и сама нарядилась по-праздничному — в темном платье с оборками по низкому подолу, в темно-сером платке на седой голове, в старомодных, еще с довоенной поры ботинках. Простота и степенность ощущались во всем ее облике, в неторопливых, немножко напевных фразах, в том, как открыто радовалась она приходу нового человека. Усадила его за стол, пододвинула чашку парного молока, завела разговор о жене, о детишках, и сама рассказала о муже своем, накануне отправившемся в районный центр, и о дочери, учительствующей в одном из дальних сел. А когда почувствовала, что гость пообвык у нее в доме, освоился, убрала со стола посуду и хлебные крошки и, потуже стянув углы платка, не сказала, а как бы попросила:
— Послушай теперь, как в ту пору у нас тут было…
Наталия Ивелева рассказала, что в тот ветреный, холодный, хотя и сухой сентябрьский вечер на ее долю выпала очередь охранять деревню. Придумал эти дежурства сам Антонов: знать, не сладко жилось полицаям под крылышком у своих хозяев фашистов, если он строго-настрого приказал дежурным тотчас сообщать в полицию, в соседние Старищи обо всех посторонних, появляющихся в Петрово после заката солнца. И не просто приказал, а и сам чуть не каждую ночь проверял, и подручных своих посылал глядеть, не заснули ли уличные сторожа. Провинится кто — будь то женщина или дряхлый старик, все равно утром порки не миновать.
Собралась Наталия Ивановна, едва начало смеркаться — овчинный тулуп на себя, на ноги мужнины валенки натянула и марш из теплой избы на всю ночь. Тишина стояла могильная, только ветер в ушах похоронную высвистывал да темень с каждой минутой становилась гуще и гуще. Ни живой души на всей улице, ни огонька в окнах… Жутковато в такую пору одной, а делать нечего, надо терпеть…
Походила туда-сюда, притомилась, присела на завалинку избы передохнуть, чует — шаги, проверяющего черт принес, старищинского полицая Кольку Тимофеева, будь он трижды неладен! Самогонищем разит, сам пошатывается, рычит:
“Сидишь, карга?!”
“Сижу…”
“А мне из-за таких, как ты, покоя нет. Опохмелиться найдешь?”
“Не припасла. Некому у меня пить, муж хворый…”
“Не-екому!” — полицай шагнул ближе. — Что я тебе — не человек? Огрею нагайкой, сразу найдешь!”
Может, и огрел бы, у них это просто, да на ту беду из темноты, со стороны леса, чьи-то осторожные шаги послышались. Колька мигом отрезвел, спиною к избе прижался:
“Только пикни, — шипит, — придушу!”
Екнуло сердце у Наталии Ивановны: вскочить бы, предупредить! “Но, — подумала, — вдруг не наши, вдруг такие же собаки-полицаи или гитлеровцы? Не пощадят…” И смолчала, не крикнула. А шаги все ближе, ближе, и вот уже на густо-синем фоне неба зачернели три человеческие фигуры. “Наши! — поняла Ивановна. — На погибель идут!”
Колька почувствовал ее волнение, ткнул кулаком в бок, а сам — навстречу:
“Подходите, свои здесь. Только стрелять не вздумайте!”
“Нет, зачем же? — Один из троих подошел вплотную, остальные двое продолжали хранить молчание. — И мы не враги… — А вглядевшись попристальнее, разглядев рядом с Колькой женщину, спросил: — Фашисты или полицаи в деревне есть?”
“Что ты, парень, откуда у нас полицаи! — рассмеялся Тимофеев. — Мы и немцев в год раз по обещанию видим… Издалека топаете?”
Слышно было, как пришелец с облегчением вздохнул и, поверив предателю, устало попросил:
“Слушай, друг, не найдется ли табачку? Третий день без курева”.
“На, держи. — Колька вытащил из кармана кисет. — Тут на всех хватит. На дорогу я вам еще принесу. Жратвы захватить?”
“Не откажемся…”
Подошли остальные двое. Закурили, пряча огоньки самокруток в ладонях. У Наталии Ивановны от страха язык отнялся: что, как Антонов нагрянет?! Колька трус, он сейчас не то что наган из кармана, а и слово неосторожное из себя не выдавит. Но ведь могут же подоспеть другие. И, стараясь хоть чем-нибудь, как-нибудь дать пришельцам почувствовать опасность, Ивелева поднялась с завалинки на дрожащие ноги, шагнула в сторону: “Будто спешит сюда кто?”
Трое сразу насторожились, прислушались, но — тишина. Тимофеев забормотал, заюлил:
“Брось ты, мать, кому у нас по ночам ходить? Все-то чудится тебе на старости лет…”
И опять пришельцы поверили негодяю. Тот, что первый заговорил с Колькой, попросил у Наталии Ивановны:
“Не дадите ли вы нам иголку с ниткой?”
Но и тут Тимофеев опередил ответ:
“Чего же мы здесь стоим, хлопцы? Проходите в избу. Все найдется: и иголка, и выпить, и закусить…”
“Нет, — отказался все тот же, — нам ничего не надо. Разве меду бы ложку: больной с нами”.
“Будет мед, все будет! — Тимофеев хлопнул парня по широкому плечу. — Погодите чуток, мигом принесу!”
И, не дожидаясь согласия, сорвался с места, бегом понесся в темноту. Только теперь к Наталии Ивановне вернулась речь.
“Бегите, родненькие! — заплакала, заторопила она. — Скорее бегите в лес: в нашей деревне полиции нет, зато в соседней полным-полно. Он же туда кинулся, подмогу звать!”
Двое, все время молчавшие, тотчас бегом бросились назад к лесу, а третий, почему-то не очень спеша, направился вслед за ними. Хотела Ивелева поторопить его, да не успела — подбежал Антонов, схватил за отворот тулупа:
“Где партизаны?”
“Что ты, опомнись, какие партизаны?”
“Врешь, карга! — вынырнул Тимофеев. — Говори, где?”
“Не смогла я их задержать… Ушли…”
“Погоди, стерва, я с тобой разберусь! — цыкнул Антонов. И своим: — На перехват, далеко не уйдут!”
Побежали вдоль улицы, и вскоре — выстрел неподалеку, возле избы Марфы Павловны. А потом такая пальба поднялась, будто целая армия бой ведет. До рассвета гремело-трещало со всех сторон — и из винтовок, и из автоматов. А пришел рассвет, и увидели люди, что вместо армии партизанский один-единственный паренек лежит: тот, что ложку меда просил для больного товарища…
