Все в поднебесье относительно. В политике, как и на войне, судят по конечному результату. Что вроде бы успешно свершилось, апострофируется в новую реальность. Намеренно или по инерции оставляются за бортом еще вчера имевшиеся варианты развития, совершается резекция споров об альтернативах.
Наградил ли бы успех Пражской весны социализм вторым дыханием? Никто убедительно не докажет ни «да», ни «нет». Но доказуемо и несомненно другое – поражение Пражской весны остановило десталинизацию в Советском Союзе, во всем сообществе, именовавшем себя социалистическим, и продлило на два десятилетия существование сталинского по устройству, по разрыву слова и дела, человека и власти режима. М. С. Горбачев признал это отчасти, но лишь в конце 1989 г.
Подвижность в представлениях о будущем, гибкость и конструктивность в восприятии нового – критерии потенциала национальных сообществ. В любом случае они гораздо полнее и точнее отражают сокровенную суть, чем парадный показ военной техники, способной, как я когда-то вписал в один документ, вздыбить землю и выплеснуть из берегов океаны. Пороки стародавнего силового мышления невозможно компенсировать никакими сверхновейшими технологиями.
В государстве с прочными тылами, сбалансированными в пределах системы социальными отношениями, внешней политике принадлежит важная, но все же не гипертрофированная роль. Руководители такого государства, любуясь своим профилем и фасом, смотрятся обычно в домашние зеркала, а не охотятся за зарубежными.
Внутренняя стабильность также лучшее зелье против завистничества и страсти к дестабилизации других. Поиск врагов внешних быстрее всего ведет к обнаружению врагов внутренних. Оно, конечно, верно – спеши крыть свою крышу, через чужую не замочит. Верно, если забыть, что небо над нами давно общее. Или бей своих, чтобы чужие боялись? Со своими кое-как справлялись в 60-х гг. В последний раз – крупным помолом в дубчековской Чехословакии. В конце 70-х гг. все стало иначе, если сводить негатив к социалистической системе.
Хотелось бы думать, что пик милитаристского помешательства позади, что погоду во внутренней и внешней политике впредь будут делать не военные императивы. Последние являлись чаще всего производными не только от взгляда на соседа как потенциального врага, а от новых прорывов в физике, химии, оптике, биологии. Сами переговоры по разоружению сделались продолжением конфронтации. Тут конвергенция состоялась. Наша система вобрала в себя достижения классического милитаризма, воинствующий капитализм обогатился опытом «военного коммунизма».
Но… В том же 1968 г. заключен договор о нераспространении ядерного оружия. За актуальными событиями великие державы, они же величайшие греховодники после Второй мировой войны, не теряли из вида непроходимых в тот период джунглей и тайги. Переход к концепциям гибкого реагирования в военной стратегии оправдывал известную гибкость также в политике.
Меня всегда настораживала политика, построенная на оппортунизме и потребительстве. В ней неизбежно заключен риск внезапного зигзага или попятного движения. Вне твердых заповедей, без догмата в его позитивном истолковании любое политическое построение является сезонным, а не всепогодным.
Оппортунизм не приемлет констант, краеугольных посылок, таких как баланс интересов. В лучшем варианте он соблазняется разделенной, если удастся не поровну, выгодой. Но когда у принципа появляется рыночная цена, он уже не принцип. Это – сделка, чаще всего также с собственной совестью. А что сказать о совсем нередких ситуациях, когда прикидывают, что доходнее: сдержать слово или нарушить его? Здесь зарыта самая коварная из асимметрий – асимметрия полярно расходящихся концепций и доктрин, часто вычитанных с потолка или подброшенных воспаленным воображением.
Многозарядные ядерные боеголовки (МИРвы). Попытки в свое время убедить Г. Киссинджера не преступать грань не удались. В руки просилось «средство политического давления на русских», и Соединенные Штаты на короткое время обрели его. Понадобилось, однако, двадцать лет, чтобы договориться о возвращении сторон к исходной точке, затем – еще около пяти лет для перевода обязательств с кальки на местность.
Итак, с изрядным запозданием признано, что многозарядные боеголовки – просчет. Труднее, боюсь, будет справиться с другим лихом – многозарядными политическими головами. Строй диктует логику мышления, и, когда экстремальным его проявлениям не ставятся внутренние и внешние пределы, логика мышления перерастает в логику поступков. Г. Шерер писал в своей книге «Истины, полуистины и трескучие фразы в американской цивилизации»: наука слишком холодна для нас (США), мы предпочитаем мифы и легенды. Не для Соединенных Штатов одних.
Когда я высказал идею, чтобы арбитром в определении истинного в советских подходах к контролю над вооружениями выступало не мнение, а знание, персонифицированное авторитетными учеными, мою записку даже не пропустили к генеральному секретарю Ю. В. Андропову. «Нельзя превращать Академию наук в параллельное политбюро», – ответствовали мне. Между тем я развивал идею самого Андропова, предложившего Вашингтону, чтобы ученые вынесли свой вердикт по СОИ, а советское и американское правительства заранее обязались принять его к сведению и руководству.
Железный закон банковского бизнеса гласит: «Ваши дела никогда не будут лучше, чем дела ваших клиентов» (президент «Сиэтл ферст нэшнл бэнк» Р. Куни. «Бизнес уик», 29.10.1984). Наряду с банками, мы точно такие же вечно дающие и берущие, неотрывно привязанные один к другому видимыми и невидимыми нитями. Если в этом отдавали себе отчет корифеи Античности, просветители и философы XVI–XIX вв., когда человеку удавалось окинуть землю лишь мыслью, а не взглядом, то отчего же так трудно нам адаптироваться к мирному сосуществованию как непреложному и универсальному закону бытия, осознать, что мирное сосуществование не метод победить кого-то, но единственный из оставшихся способов выживания цивилизации?
Никогда я не подвергал сомнению чье-либо право и возможность стать умнее и лучше. Ни человеку, ни нации, ни строю. Умный не может испытывать разочарование, избавившись от предрассудков. Ибо умный – тот, кто познает всю жизнь, самообман – удел неумных. Неинтересно лишь становиться умнее глупого.
Одного я не мог и не хотел принять – заявок и ожиданий партнера, что меняться должны кто и что угодно, только не он, не его политика или мировосприятие. Самыми опасными из «классиков» и «авторитетов», по моему опыту, являются не почившие в бозе и выворачиваемые почитателями наизнанку, а бодрствующие ясновидцы, коим даже звезды или кофейная гуща не нужны, чтобы прочитать будущее. С особой легкостью они распоряжаются чужими судьбами, соперничая в вере в собственную непогрешимость с Ватиканским собором, провозгласившим, как мы знаем, в 1970 г. догму о непогрешимости римских пап.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
