мошки. И впрямь, какая разница между ней и мошкой? Относительно расстояний между планетами? Размеров Солнца?
Нет, каждый день летать нельзя, говорит Голец, когда она просит. Нельзя слишком быстро добиться слишком многого. Нужно время, навыки должны войти в тебя.
Да и в любом случае он не может каждый день давать Мэриен уроки. Ему надо в Канаду, он забирает выпивку в какой-то деревушке, потом летит обратно через границу, приземляется на какой-то куцей, спрятанной в горах посадочной полосе. Там его ждут люди в автомобилях, которые повезут груз по неизвестным адресам. Народ хочет пить. Народ хочет запить свои тревоги. Если Голец садится после наступления сумерек, бутлегеры освещают полосу фарами, превращая ее в маленький светящийся зеленый прямоугольник в огромной темной пустоте гор.
Мэриен продолжает работать у Стэнли. Однажды чуть не устраивает аварию, при повороте за угол с силой нажав на тормоз, думая, что отклоняет руль направления.
Голец уверяет, для умения нужна только практика. Чтобы стать хорошим летчиком, ну тут нужно очень много практики, немного природных способностей и целое ведро терпения. Великим летчиком? Голец пожимает плечами. Не всем дано.
Она не признается ему, что решила стать лучшей. Голец, наверное, ответил бы, такого не бывает, с таким же успехом она могла решить стать настоящей птицей, но даже птицы погибают, попадают в шторма, напарываются на препятствия, неверно рассчитав траекторию своего последнего полета.
После шести уроков по часу она летит одна. Голец считает, лучше раньше, чем позже, чтобы она не вбила себе в голову чего лишнего.
– Просто лети как обычно, – советует он.
Мэриен поднимается, она одна в небе, но слишком сосредоточена, чтобы трепетать восторгами. Указывая на ошибки, ее преследует голос Гольца. Она подскакивает при приземлении, и Голец машет: взлетай опять. Она выписывает круги, выпрямляет траекторию, долго пристраивается к земле. Такая надежная, устойчивая земля, когда на ней стоишь, при приближении становится шаткой, непрочной. Голец машет. Еще. Давай еще.
– Чтобы как следует летать в горах, – в очередной раз повторяет Голец, – надо уметь приземляться на полудюйме. В противном случае скатишься со скалы или врежешься в деревья.
– А когда я буду как следует летать в горах? – спрашивает она, разыгрывая нетерпение, хоть и понимает, что готова садиться исключительно на ровную полосу, где много открытого пространства.
– Не то чтобы очень скоро, – отвечает он.
На взлетно-посадочной полосе аэродрома Миссулы Голец проводит линию мелом. Чтобы попасть в нее, ей придется освоить короткий посадочный пробег. Летающие в горах обязаны это уметь, талдычит Голец. Он хочет, чтобы Мэриен попадала в пятьдесят футов меловой линии девять раз из десяти. От себя она требует аккуратности, точности, стальных нервов и места, на которое надевают штаны.
* * *
А еще есть Баркли Маккуин.
– Голец говорит, мне надо выработать новые инстинкты, – рассказывает она, когда они сидят на крыльце, забыв про корзину с заказом в ногах. – Если делать то, что кажется естественным, убьешься.
– Не понимаю.
– Ну, заходя на посадку, нельзя, например, направлять нос на землю. Увеличится скорость, ты ударишься о землю и отскочишь. А если неточно сориентируешь аэроплан по курсу, тебе может не хватить руля направления, чтобы попасть на посадочную полосу, или ты свалишься в штопор. Голец говорит, тогда лучше сразу нацелиться на кладбище и уберечь от неприятностей множество людей.
– Судя по всему, довольно опасно.
– Конечно, опасно.
Идя на второй урок к Гольцу, она понимала, что принимает покровительство Баркли, а тем самым его самого и остающийся без ответа вопрос, что он в конце концов потребует взамен. Но, уговаривала себя Мэриен, даже не вернись она на летное поле, он бы втерся в ее жизнь как-нибудь иначе.
– И тебе не страшно? – спрашивает Баркли.
– Нет. – Потом: – Может быть, иногда, немножко, но оно того стоит.
– Честно говоря, мне было бы спокойнее, если бы ты оставалась на земле.
Мэриен боится, что сейчас он разовьет мысль: ему было бы спокойнее, если она останется на земле, так ему проще ее удержать. Но он кусает один из профитролей, присланных Стэнли. Сахарная пудра щедро осыпается на черный жилет.
Они никогда не говорят о том, кто оплачивает ее уроки. Баркли не поминает условие, переданное через Сэдлера, ее план расплатиться с ним, и Мэриен предпочитает считать это молчаливым согласием. Она не говорит, что видела в его гараже машину Уоллеса. Они не вспоминают встречу у мисс Долли. Они якобы просто подружились: развозчица и обеспеченный скототорговец. Ситуация взаимных умолчаний не может длиться долго. Напряжение гнетет ее.
Она ждет, но он лишь доедает пирожное, сахар липнет и к подбородку. Когда до Мэриен доходит, что Баркли намерен и дальше платить за уроки, от нежности у нее кружится голова. Она тянется отряхнуть ему подбородок, но Баркли хватает ее за запястье и останавливает руку.
* * *
Наверху трехмерность жизни безжалостнее, чем на земле. Нужно постоянно помнить о трех осях аэроплана, понимать, где он будет в следующую секунду, в следующую минуту. Голец велит ей взлетать и садиться, взлетать и садиться, пока подъем и опускание горизонта, набор и падение оборотов двигателя не начинают ощущаться как движения собственного тела. Она учится летать с минимальной скоростью, на грани сваливания, замедляясь достаточно для провисания рулей управления, но не настолько, чтобы исчезала подъемная сила. Учится скольжению при боковом ветре. (Полезно при коротких посадках, хотя в большинстве случаев ей по-прежнему не удается садиться точно по разметке.)
Ее уже не восхищают миниатюрные улицы и дома Миссулы. Город теперь ничем не примечательнее ковра со знакомым узором.
– Хватит кружить, – говорит как-то Голец. – Давай куда-нибудь полетим.
Они летят до озера Флатхед и обратно. Недалеко, но по крайней мере куда-то. Она впервые делает запись в графе журнала «Пункт назначения».
Записи в графе постоянно пополняются. Голец учит ее ориентироваться по железнодорожным рельсам, дорогам и рекам, по компасу и часам. К одному колену у нее пришпилена карта, к другому привязан блокнот для расчетов на скорую руку. Мягче всего воздух на рассвете и в сумерки, узнает она. Учится всегда присматривать место, куда сесть, если откажет двигатель. Она прежде не понимала, насколько пустынна Монтана, не расставалась с завиральной мыслью, что, если подняться достаточно высоко, откроется восхитительный вид на весь мир. Пока она видит только долины и горы, деревья, деревья и деревья, гаснущее пятно солнца. Ей хочется чего-то другого.
Можно как-нибудь долететь до океана, предлагает она Гольцу. Всему свое время, отвечает тот.
Однажды где-то между Калиспеллом и Уайтфишем он указывает вниз на крышу в долине:
– Бэннокберн.
– Какой еще Бэннокберн?
– Я думал, ты знаешь. Ранчо Маккуина.
Большой дом с дымовыми трубами. Вокруг лес, горы, зеленые равнины.
– И докуда его земля?
– О, понятия не имею. Вот это все и еще что-то.
«Бэннокберн», как сообщает ей позже Джейми, – название стихотворения о сражении шотландцев с англичанами. Он читал в школе и находит его для сестры в книге. Роберт Бернс.
У Бэннокберна англичане ждали.
Шотландцы подступили к ним из дали,
Но солнца и рассвета все алкали.
«А что случилось после той битвы?» – спрашивает Мэриен. «Шотландцы обрели независимость. На какое-то время».
«Близок день, и час грядет», – застревает у нее в голове строка.
Как-то вечером она остается в небе дольше положенного, летит одна на запад, на заходящее солнце. За спиной поднимается, растекается по своду мрак, наконец перед ней лишь темная ржаво-красная полоса. Когда она возвращается, сзади толпятся звезды. Голец собирает работников аэродрома, и те освещают для Мэриен полосу фарами. Голец слишком рад, чтобы злиться, и слишком зол, чтобы радоваться.
– Если ты убьешься, как ты думаешь, кто, по его мнению, будет виноват?
Октябрь клонится к ноябрю. Озолотились верхушки деревьев, тополя яркие, как мякоть абрикоса. Земля сверкает и переливается.
* * *
У Мэриен из щелей и нычек пропадают деньги. Уоллес, разумеется. Остаток она кладет в банк, хотя странно депонировать нечистые доходы в такое законопослушное место. Затем пропадают кое-какие старые,
