Та "контора" была лабораторией для высоковольтных испытаний Энергетического института Академии наук СССР, она занималась с ленинских времен "электрификацией всей страны", задачей государственной важности. Но и ее удалось вывести из стен здания благодаря Борису Николаевичу. Он нашел время, чтобы побывать в стенах изуродованного храма, куда ни один из прежних руководителей Москвы не отваживался заходить в силу негативного отношения к религии.
Задача реконструкции центра, возрождения старой Москвы стала одним из пунктов решений партконференции. Она, по существу, выполняется по сей день, хотя самой партии давно нет! И если ныне центр Москвы возрождается, обновляется, украшается, то в этом есть и заслуга первого президента России, бывшего первого секретаря МГК.
Ельцин прекратил раз и навсегда многолетнюю практику уничтожения старых домов, не только памятников, но и относящихся к исторической застройке. Он поддержал москвичей, когда они стали на пути бульдозеров. Тогда по решению исполкома начали крушить "палаты купца Щербакова", памятник архитектуры. Каменный двухэтажный дом оказался на трассе прокладываемой вокруг Москвы транспортной магистрали, "третьего кольца". Если бы палаты разрушили, то перед дорожными машинами открылся бы прямой путь в Лефоротово, построенное Петром Первым и его сподвижниками. Там сохранились старинные дворцы петровского и екатерининского времен. Пришлось бы сносить вслед за палатами Щербакова другие здания района, мы бы получили вслед за Новым Арбатом Новое Лефортово. Но этого не произошло.
Машинам в конечном итоге усилиями мэра Москвы найден другой маршрут, сохранивший этот заповедный уголок Москвы. Нам предстоит реализовать здесь сложный проект в ближайшие годы.
Вмешался Ельцин и в другой острый конфликт, возникший между общественностью и городской властью на Поклонной горе. Там сооружался памятник Победы, заложенный еще в 1958 году. Вспомнили о нем сорок лет спустя!
Тогда только забили сваи, заложили фундамент, способный выдержать вес в тысячу тонн. За площадкой, предназначенной под монумент, поднялись стены здания музея Великой Отечественной войны. Над ним мы готовились установить громадный металлический каркас купола, завезенный на Поклонную гору.
Перед музеем должны были поднять на стометровую высоту из камня Красное знамя с профилем Ленина. То был не столько памятник Победы, сколько еще один монумент вождю. Но народ больше не желал жить под красным знаменем. Вслух этого тогда еще никто сказать не смел. Громко, в силу наступившей эпохи гласности, говорили, что якобы строители срыли святыню, Поклонную гору. Вот тогда Борис Николаевич еще раз проявил характер, распорядился прекратить строительство и спорного памятника Победы, и бесспорного музея Великой Отечественной войны.
Замерли на несколько лет башенные краны над Поклонной горой...
При Ельцине начали ликвидировать конторы, закрывать бесперспективные институты. Перестали строить в городе новые заводы, вырубать леса для прокладки дорог, прекратилась экспансия города на природу ближнего Подмосковья. От Бориса Николаевича, первого секретаря МГК, я услышал слова, что суть перестройки - в правде! Люди сыты по горло правдоподобием и полуправдой. Призвал он нас к тому же, что и Александр Исаевич Солженицын жить не по лжи.
Выступления Ельцина на пленумах МГК не давали никому из руководителей города жить спокойно. И мне в конце марта 1986 года, спустя несколько месяцев после утверждения в должности начальника "Главмосинжстроя", пришлось услышать на пленуме горкома свое имя в числе отстающих начальников, которые не успели разработать программу "наращивания объемов строительства". Мне было предъявлено обвинение в бюрократической волоките, попытке взять на себя ношу поменьше.
* * *
Но отношение ко мне у Бориса Николаевича, несмотря на эту критику, оставалось, пока он работал на Старой площади, хорошее. Иначе бы в марте 1987 года меня не назначили начальником "Главмоспромстроя". Так, в 51 год, я, горняк-экономист, проработав много лет под землей, занимавшийся всю жизнь инженерией, неожиданно для себя стал ведать промышленно-гражданским строительством.
По численности работавших строителей, 60 тысяч, по объему стоимости выполняемых работ за год, 500 миллионов рублей, этот главк стоял на втором месте после "Главмосстроя". Но по значению - считался первым. Не только потому, что ему поручали реконструировать заводы, строить новые цеха гигантов тяжелой индустрии - "ЗИЛ"а, "АЗЛК", "Красного пролетария" и других заводов, считавшихся крепостями советской власти. Главк строил крупные здания академических и отраслевых научных институтов, конструкторских бюро, высших учебных заведений. Вид многоэтажных, протяженных вдоль магистралей крупных центров науки, индустрии и сегодня рождает чувство гордости за Москву. Опираясь на эти крепости, мы победим, если поможем рабочему классу, ученым подняться с колен, на которые их поставили радикал-реформаторы, неумелые управленцы.
Название главка - Главное управление по промышленному строительству не соответствовало его истинной роли. То была дань времени, камуфляж, прикрытие функции главка, отпочковавшегося в 1972 году от "Главмосстроя". Его назначение состояло и в сооружении уникальных зданий. Оно, как мы знаем, всячески ограничивалось, сдерживалось и даже запрещалось ЦК и Совмином, озабоченных догнать и перегнать США в гонке вооружений.
Среди всех московских строительных главных управлений это был элитный главк. Ему доверяли реконструкцию зданий Кремля, реставрацию Красной площади, уникальные объекты в центре столицы. Вторую очередь гостиницы "Москва", здание ТАСС у Никитских ворот строил все тот же "Главмоспромстрой". Все наиболее значительные здания, о которых шла речь, в частности, Олимпийский Крытый стадион, - дело его рук.
Главку предстояло выполнять задачи, которые ставил перед Москвой Ельцин, провозгласивший: реконструкция центра есть задача политическая. В архитектурных мастерских на площади Маяковского создавались проекты с учетом пожеланий Бориса Николаевича. Их следовало воплотить в камне "Главмоспромстрою". И надо же было такому случиться, я заболел, и очень серьезно.
По-видимому, сказалось напряжение перестроечных лет, нараставшее с каждым годом. Меня поразил микроинсульт, не выдержали перегрузок сосуды головного мозга. Болезнь не отступала долго, полгода. Но и тогда работал. Врачи категорически настаивали, как двадцать лет назад, чтобы я занялся другим делом, перестал мотаться по стройкам, заседать. В противном случае они не ручались за мою жизнь. Тяжкие последствия, возникающие в результате микроинсульта, - они всем известны - инфаркт или паралич, частичный или полный, инвалидность, смерть.
Но я принял тогда для себя исключительно важное решение - не уходить в инвалиды. Поступить иначе не мог, поскольку исповедую принцип - жизнь вечный бой, покой нам только снится. Беру пример с тех людей, которые уходят с работы только так: в гробу и белых тапочках ногами вперед. Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал. Мне в пятьдесят с лишним лет хотелось еще побывать на многих горах, поднять старую Москву, вернуть ей былую красоту.
Тогда меня поддержали особенно два человека. Ельцин не дал меня уволить в связи с болезнью, хотя ему не раз предлагали это сделать люди, которых я считал своими товарищами и друзьями.
В больнице меня часто навещал Лужков и по-настоящему помог, как настоящий друг. У него у самого не все складывалось тогда просто, он попал в положение более тяжелое, чем у меня. Умерла после тяжелой болезни жена. На руках остался маленький сын Саша. А нагрузка не уменьшалась, увеличивалась. Ярмарки на всю Москву, которые проводились по инициативе Бориса Николаевича, отнимали время и силы. Москвичи помнят, как площади и улицы превращались в шумный торг, базарные ряды, где роль магазинов играли прибывшие со всей страны грузовые машины, наполненные арбузами, яблоками, картошкой, капустой, солеными огурцами...
Тогда Лужков переломил ситуацию с плодоовощными базами. Мы ему чем могли - помогли. За базы он чуть было не поплатился головой. Ему учинили разборку в Комитете народного контроля СССР, решили отправить "дело" в прокуратуру за самовольное изменение "норматива потерь". Государством этот норматив устанавливался в один процент, хотя нигде в мире не удавалось за зиму из ста килограммов картофеля сохранить 99. Люди опускали руки, при всем желании выполнить дурной норматив они не могли. Все работники овощебаз, даже самые добросовестные, становились нарушителями, никакой премии (при мизерной зарплате) за сбереженные овощи получить не могли. У людей утрачивалась вера в себя. Картошка и капуста гнили, выбрасывались на свалку тысячами тонн.
Лужков принял подлинно управленческое решение в, казалось бы, безвыходной ситуации, когда, по его словам, невозможно ни сделать, что нужно, ни оставить, как есть. Властью первого зампреда исполкома установил реальный норматив. Позволил все, что удавалось за сезон сохранить сверх этого норматива, продавать. А выручку делить пополам между базой и городом. Вот тогда произошла революция, удалось сберечь половину того, что прежде теряли. Мастера цехов получали деньги, позволявшие покупать "Жигули". Москва смогла впервые отказаться от ежегодной массовой мобилизации студентов, солдат, инженеров и ученых на переборку овощей и картофеля. Так Лужков избавил от гнили овощехранилища, совершив деяние, равное подвигу Геракла, очистившего Авгиевы конюшни. Гиблое дело, за которое Юрий Михайлович взялся, обернулось не судом, а триумфом.
