Поехали к Тихомирову, доживавшему на покое. Советская власть освободила старика от забот по собственному заводу.
— Ваша работа? — спросил Бодунов.
— Нет, — твердо ответил старик.
— Ваша. Стенка просверлена по-вашему, сейф вскрыт «киличницей» по-вашему.
Тихомиров был польщен.
— Видишь, старуха, — сказал он жене, — десять лет прошло, как я свое прошлое бросил, а еще помнят! И долго помнить будут мою руку.
И выяснилось, что Ювелирторг старик сам не брал, но беседу имел с неким бывшим казачьим есаулом из станицы Цимлянской. Кажется, фамилия его Валуйсков…
Фамилии посыпались из старика, когда Бодунов, кое-что сопоставив, назвал грабителем единственного сына Тихомирова, назвал вдруг, по наитию, нечаянно вспомнив сведения десятилетней давности, — тогда у фабриканта был двенадцатилетний парень.
Иван Васильевич угадал.
Старик учил сына своему ремеслу, но с ним и целую банду. Золото нашли на станции Кикерино. Николай Иванович Чирков с понятыми считал и делал опись, в это мгновение в избу ввалился поп с кадилом — по Кикерину ходил крестный ход. Глаза у попа полезли из орбит. Тихомиров-то был здесь церковным старостой.
— Так-то, батюшка, — сказал Бодунов. — Нехорошо!
— Да уж чего хорошего, — помахивая кадилом, ответил поп. — Ну, отправились дальше!
Иван Григорьевич Красношеев — начальник милиции — как-то рассказал:
— Иван Бодунов долгое время ловил одного жулика. Большой вор, классный, не мелочь. И по ювелирным магазинам баловался парень, даже скифское золото наметил из Эрмитажа забрать. Главное горе — одиночка. Ни с кем водку не хлещет, никогда по ресторанам не болтается, снимает комнатку у старушки в неизвестном районе, пьет какао, кушает домашние обеды, читает книги, ходит в кино и в театры, хорошо одевается, духи — высшая марка, папиросы — самые дорогие, — это все, конечно, потом выяснилось. Но только повяжи такого. А на дело идет раз в год. Ему хорошо, — он свое будущее дело «разрабатывает» двенадцать месяцев; сделает и — тихо. Крови, конечно, ничьей не проливает, но государственные ценности… и в каких масштабах! Иван Бодунов, наш друг, даже с лица спадать стал. Однажды имел место случай — гонял жулика Бодунов полночи по крышам Апраксина двора. Что делать-то, оттуда по телефону не позвонишь? Упустил. Назовем мы этого вора пока понарошку Жаров. Он и нынче жив. Почему понарошку — дальше будет ясно. Короче, взял его Иван Бодунов в одна тысяча девятьсот тридцатом году в январе. В Эрмитаже и взял, подробности не расскажу, многие выдающиеся ученые Эрмитажа показали себя величайшими шляпами нашей эпохи. Купил их Жаров своей начитанностью в вопросах искусства, а выдал себя за красного командира — краскома. Ну, известно, умилилась интеллигенция — какие у нас краскомы! Все было на мази, даже банка с хлороформом в кармане у Жарова для его покровителя — профессора и доктора наук. Однако же наш Иван и тут профилактировал преступление. Привел Жарова своим ходом через площадь к нам. Красивый парень, холеный, кроме как ругательств, ничего не говорит. А дело-то пахнет керосином, ничего другого, как расстрел, человека не ждет. Не знаю уж, какие ключи Иван Бодунов к этому Жарову подобрал, но только Жаров ему открылся. Все рассказал. И поехал Бодунов в Одессу выяснить факты биографии, невеселые, надо сказать, факты. Все подтвердилось. Году эдак в двадцатом умерли у Жарова в одночасье оба родителя. Жил мальчик один в коммунальной квартире, ходил в школу. Постепенно все проел, что было, вплоть до тахты. В школе успехами интересовались, а что кушает — не до того было. А мальчонка-то и вовсе оголодал. И, оголодав предельно, стянул на кухне две серебряные ложечки. Буквально тут же он был пойман, схвачен за руку; мальчонка не слишком старался украсть незаметно, он просто взял ложки и сунул в карман, ведомый голодом, который плохой советчик. И поднялись вопли:
— Вскормили вора!
— Мы к нему как к родному…
— Среди бела дня…
Ни один голос не раздался в защиту голодного ребенка, и в школе никто не подумал, на что и как жил мальчишка; его схватили и поволокли к «начальнику» в милицию. Ну а тому что? Факт есть факт! Протокол составлен. Парнишка ничего не отрицает. И ввергли его в узилище. Времена были крутые. Одесса-мама славилась разбойничками всех мастей и калибров. Жаров попал в камеру именно к таким бандитам — безжалостным и потерявшим всякий человеческий облик. Мальчишка ревел, когда за ним захлопнулась железная дверь. Ревел и мешал бандитам играть в карты. Их чуткий слух отвлекали его рыдания и вопли. И надзиратель мешал картежникам — он поглядывал в волчок на рыдающего мальчишку.
Ему велели замолчать. Он завопил еще пуще.
Тогда ему залепили затрещину. Мальчишка зубами впился обидчику в руку. И они все — бандиты народ дружный, особенно если это ничего не стоит, — все вместе, все четверо учинили над Жаровым такую расправу, что его унесли в больницу, избитого, как били когда-то конокрадов.
Из больницы же вышел не мальчик, а звереныш. Звереныш этот сначала нырнул в беспризорничество, где ему не понравилось. И тогда он стал «одиноким волком» — эти слова из его показаний. Не было для юноши ни бога, ни черта, ни правды — ничего решительно. Он желал жить сытно, в тепле и в довольстве. Сделал себе талантливо документы, не подкопаешься, сам про них выразился, что «лучше, чем настоящие, для себя же старался». Выше доложено, что готовился он к своим «операциям» по году — не менее. Украденное в Ленинграде продавал, например, в Ашхабаде, да и то не ранее, чем через полгода после «дела». Ненавидел все и всех. Читал книги по криминалистике, читал речи судебных ораторов, приключениями и сыщиками не интересовался нисколько.
Все, что Иван Бодунов узнал от Жарова в своем кабинете, оказалось правдой. И тут наш Иван Васильевич заявил, что поедет в Москву «отбивать» Жарова. Доводы свои он изложил так:
— Мы милиция. В Одессе был тоже милиционер. Но он — болван, он дискредитировал нашу милицию. Мое личное дело — честь этой милиции в глазах Жарова восстановить и преступника вернуть в наше советское общество.
И поехал Бодунов по большому начальству. Явился, говорят, и к Максиму Горькому. Рассказал суть дела. Алексей Максимович спросил:
— Но вы его ловили?
— Так точно, ловил, много лет.
— И поймали?
— Заключен под стражу.
— Не виноват?
— Виноваты мы. Милиция.
Отсидел Жаров в общей сложности два года и три месяца. Впоследствии побеседовал с Горьким. И направился от нас некто Жаров учеником токаря на завод имени Карла Маркса, где вскоре и влюбился в хорошую девушку Люсю. Комнатку Иван Бодунов тоже раздобыл молодоженам — бывшую «людскую» в четыре метра. Ну а Жаров не из тех, кто на малом мирится. Ему наверстать ведь надо многие годы потерянной жизни. Стал он не только токарному делу учиться, но и вообще — пошел шагать. А трудненько! Денег-то мало! Не привык жаться. Рассказывал Ивану Васильевичу:
— Люся ребенка носит, а я ей не могу модельные туфли купить. Был случай лет тому пять — отцепил я на станции Любань вагон обуви. А тут одна пара. Входите в положение?
Бодунов, конечно, входил, но что толку?
Сейчас, по прошествии времени, вдруг открылись в «одиноком волке» необыкновенные способности к наукам. Да, надо еще сказать, что и воля у него редкостная. Занимается, просвещает себя беспощадно, да еще с субботы на воскресенье с артелью грузит в порту, подрабатывает на семью. Родил сына, назвал Иваном не без намека на Бодунова. Вот так наш товарищ Бодунов вернул человека советской власти, а человек, как думается, время еще покажет, недюжинный. Сейчас почти что цехом командует, во всяком случае, там он неофициально, а первый, даже квартиру получил из двух комнат, и никто не знает, каков таков наш Жаров в недалеком прошлом…
Красношеев вздохнул и спросил у меня:
— А сколько таких Жаровых у наших Бодуновых? Не знаете?
Я, разумеется, не знал. Ответил сам Иван Григорьевич:
— Много. Очень много.
5. САША СВИСТОК И РАЗНЫЕ ДРУГИЕ
Дверь отворилась почему-то совершенно бесшумно, и я увидел странную картину: на кургузом клеенчатом диванчике сидел грязный оборвыш и плакал, хлюпая носом, а возле оборвыша стоял Иван Васильевич и большой, сильной рукой гладил сальные, спекшиеся волосы парня, приговаривая ласково и дружелюбно:
— Вот сейчас, Александр, напьемся мы с тобой чаю, покушаем бутербродов с колбасой, смотаешься ты в баню, а вечером займемся твоими делами как надо. Да не реви словно девочка. Ты же — рабочий класс, краса и гордость, мало ли чего в жизни случается…
— Обидно, — сквозь слезы, давясь и кашляя, сказал парень. — Из князи да в грязи…
— Будешь из грязи в князи. Мы же при советской власти, Саша, проживаем. А ты, припомни, дорогой товарищ: из последнего отребья, из ворья, в квалифицированного слесаря — это не рывок?
