Смеясь, я сказала себе: вот я - простая деревенская девка, знать не знающая о грехе, весь мой грех в том, что я живу у монастырских стен, а они, живущие за стенами, приходят ко мне. Это - мой брак и мое безбрачие, и нет никакого дела до их венчаний. Осторожно я стянула с пальца свое золотое кольцо. Лежащее на столе, оно выглядело жалко. Теперь, отсмеявшись, я принялась думать о том, что эмиграция, о которой мне известно ничтожно мало, действительно похожа на монастырь. Бахромчатые книги написаны монахами, одетыми в черные, недареные подрясники, живущими за каменными стенами границы СССР. Склоняясь над рукописными фолиантами, монахи подворачивают мешающие рукава. Другие, все оставшиеся по эту сторону, - никакие не монахи: где бы и сколько они ни выстояли, независимо от их брачного состояния. Все, на что они способны, - это дарить ненужные часы, которые никогда не пойдут, не сдвинутся с места, и берестяные короба, чье место на полке. На эту кухонную полку я больше не желала глядеть.
Старые мехи
Я заметила сразу: Митя насторожился. Разворачивая сверток, я обратила внимание - его взгляд цепляет пустой безымянный палец, на котором остался беловатый след. След выглядел припухшим. Повертев рукой, я подула, как на ожог. "Мылила, стирала, сорвалось с пальца?" - отводя глаза, он нанизывал одно на другое. "Вроде того", - я ответила, перебирая листы. "Значит случайность?" Я молчала. "Если случайности кончатся, мы могли бы уехать", Митя усмехнулся. "А если нет?" Я спрашивала о случайностях. "В таком случае я уеду один". - "Если для тебя этот случай - такой, стоит ли полагаться на случайности?" - "А я и не полагаюсь", - на моих глазах он веселел от ненависти. Она одна была действенным снадобьем, возвращающим к жизни. "Ну, как отцы-богоносцы?" - Конечно, он спрашивал о книге, хотел узнать мое мнение и высказать свое, но голос звучал напряженно, словно речь шла о нашей с ним жизни - как с кольцом. Яснее ясного, как будто видела насквозь, я понимала, если сейчас я признаюсь в том, что, как бы то ни было, я не могу осудить живоцерковников, Митя никогда не простит.
"Каков Красницкий? - не дождавшись, он заговорил сам. В голосе пело злое восхищение: - Диктатор! Священник-доносчик, благонадежнейший из благонадежных, да что там, отец русского политического доноса". Митя выругался. "Они же разошлись, - я возразила робко, имея в виду, что, в конце концов, обновленцы раскусили и обличили Красницкого". - "Расходятся с друзьями или... - он покосился на припухший след. - Да разве дело в том, чтобы разойтись! Как можно было сходиться, когда он, задолго до всей истории, выступая печатно, говорил, что евреи используют христианскую кровь? А потом, когда разошлись! Ведь не до, а после процесса!" - скорыми шагами он заходил взад и вперед. То, о чем говорил Митя, я помнила и сама. Страшные свидетельства священника-обновленца Красницкого на процессе митрополита Вениамина, устроенном большевиками. Каждое его показание - удавка на шеи обреченных. Подавленная, я слушала.
Митя обличал церковников в том, что они свидетельствовали друг на друга под хищные оскалы большевиков. Он говорил правду, ничего, кроме правды, но что-то мешало мне откликнуться. "Антонин отложился от Красницкого", - я сказала тихо, ради более важной правды. "Неужели? - Митя вскинулся. - Ах, да, как же, помню, говорит, нет Христа между нами, так? Обрядоверие. Над овечкой поп кадил, умерла овечка", - он запел, кривляясь.
"Это теперь, когда тебе все ясно, ясно, к чему пришло. Но тогда... Разойтись не так уж просто", - я сказала, глядя мимо ободка. "Если бы я хотел, я бы сделал, - он поймал мой криво брошенный взгляд, как ловят стрелу, пущенную мимо, - но я хочу одного - уехать. Все, что здесь, я ненавижу!" Пойманная стрела дрожала в его руке. "И меня?" - я спросила, слушая ноющее оперение.
"И тебя", - он повторил за мной больным эхом. Теперь он заговорил мрачно, сбивчиво и смутно, но это смутное обличало меня. По-Митиному выходило, что именно я воплощаю черты, которые он, прирожденный западник, ненавидит в русском народе: во мне нет героизма, но есть идея жертвы, меня не мучают чувства социальной неправды, но влекут странные мистические иллюзии, за которыми я не вижу леса, у меня нет навыков систематического мышления, но есть мышление катастрофическое, он сказал, свойственное любой тоталитарной системе. "Ты вбила себе в голову, что можно обрести внутреннюю свободу - в этой полицейской стране. И когда я думаю об этом, я понимаю: мы - чужие. Если бы не это... - взяв мою пустую руку, он приблизил к глазам. Рука вывернулась и раскрылась. Он вчитывался в ладонь цыганским глазом. - Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья, - прочитал и выпустил, так и не разобрав линий. Беловатый, оставленный след наливался красным, словно Митя, играя острыми словами, изрезал. Пустой ободок был уязвим, как улитка, с которой сорвали раковину. С отвращением я думала о собственной трусости: знай я заранее, я призналась бы в том, что во многом стою за живоцерковников. Митины обличающие слова саднили. Я не могла припомнить источник, но знала наверное: направленные против меня, они взяты из бахромчатых книг, которые я сама вкладывала ему в руки. С тоской я подумала о временах, когда он, забывая обо мне, листал разрезанные страницы. Ушедшее время представилось мне счастливым. Я вспомнила, когда-то, поглядывая со стороны, я убеждала себя в том, что отчим - неподходящее слово. Теперь, приручив, он настраивал детей против меня. Если бы сейчас, паче чаяния, я рассказала о детях, меня он назвал бы мачехой... Что-то такое и в проповеди, о детях, я силилась вспомнить. Кто-то, кого владыка Никодим назвал младенцами вавилонскими, исчадиями нашей греховности, которые, не медля, следует - о камень...
"Это странно, но чем дальше, тем сильнее я чувствую себя не то чтобы лишним - другим. Лишние - это раньше, в прошлом веке: Онегин, Печорин... Темы сочинений, детские глупости - на аттестат зрелости. Слава богу, созрел". Я молчала. "В конце концов, мой отъезд - благо, и в первую очередь даже не для меня. Если этот народ желает излечиться, от таких, как я, дЛлжно избавляться мало-помалу". - "Если все, - я вздрогнула, - уедут, что же останется, здесь..." - "То, к чему они все, - широко и размашисто он обвел рукой, собственно, и стремятся: единообразие. Ради этой благостыни принесены такие неимоверные жертвы, что, откажись я уехать, это - само по себе - грех". "Пусть лучше они... уедут", - я боялась заплакать. "Как ты себе представляешь? - Митя поднял бровь. - Массовый исход, наподобие саранчи? Когда-нибудь, возможно, и случится. Обглодают здесь - поворотят туда: рыдать на реках Вавилонских. Надеюсь не дожить. Кстати, на твоем месте я не стал бы особенно обольщаться. Сама не заметишь, как превратишься в прожорливое насекомое: крепкие челюсти, выпученные глаза, ты и сейчас любишь выпучивать".
Мягкими шагами подходила тоска - клала руку, выводила вон. Я обернулась к окну, за створками которого притаилось великое множество глядящих, но не заступившихся. "И за меня - некому", - я сказала тихо, самым тихим голосом. Время подходило к концу. Серые пристальные глаза, полные ненависти, оглядывали мое тело, приноравливаясь. Я услышала стук и не удивилась: так и должно, когда выводят, за стенами, во дворе. Прицелившиеся глаза вскинулись и опустились. Забыв обо мне, Митя шел к двери, ступая осторожно. Из-за двери слышались голоса. Визгливый заходился за створками: давно уже замечают, дверь-то вроде заколочена, а по вечерам кто-то шастает, да и свет, уже подходили - заглянуть, но окно высокое, и на цыпочках не глянешь, наделают пожара, взлетим в воздух, потом ищи-свищи, а кто отвечать. Другой, потише, отвечал гулко, дескать, вроде никого, но визгливый, переходя на свистящий шепот, возражал, что чует - есть. Взявшись за косяк, Митя прильнул ухом. За дверью шипели змеино.
Стихло. Митя обернулся: "Дворничиха, выследила, когда входили..." "Плохо, но не смертельно", - я вспомнила Оруэлла. "Нет, конечно, - мне показалось, он застыдился явного испуга, - неудобно перед Серегой, дал ключ, просил соблюдать, а тут, видишь... - Митя замер. - А, представляешь, если бы и у них ключи - заходят, а здесь, - глазами он повел на книгу, - и ничего не докажешь - отпечатки пальцев". - "Ага, а у них с собой передвижная лаборатория, здесь бы и сняли". - "У них везде передвижная, - он отозвался высокомерно, - им и двигаться не надо, все движутся сами, но всегда в их направлении..." - Распахнув сумку, он уталкивал рукопись. Мне пришла странная мысль: "Не советую, - я сказала медленно, словно обдумывая, - выносить лучше мне. Во-первых, я женщина, на меня вряд ли, а во-вторых, уж если... тема церковная, скажу - жена священника, книжка - по специальности", - я вспомнила таможенные ухищрения. Митя обернулся, не чуя подвоха. Он смотрел на меня тревожно: "А тебе... Не страшно?" Усмехаясь, я протянула пустую руку: "А мне все равно. Ты правильно сказал, вбила в голову... От места действия не зависит, так что - и там..." Я говорила, содрогаясь от отвращения - к себе. Холодное стояло во взгляде - Митя почуял.
