Я бежала и скользила так, будто взбиралась по скату крутой горы, на вершине которой лежал опрокинутый дом. Дом, окружавший вечную лужу, становился желанным и уютным. Вбежав в парадную, я захлопнула крепостные ворота. Из кухонного окна, выходящего во двор, я смотрела на продольные огненные полосы. Вечная лужа, опоясанная домовым контуром, лежала во тьме. Слабые голоса, донесшиеся из комнаты, отрезвили меня. Они бормотали тихо и слаженно. Никто не слышал, как я вбежала. Пригладив волосы, я стянула пальто и вошла в комнату. Тихий свет желтоватых рожков лежал на низком столике, по обе стороны которого, глубоко погруженные в кресла, расположились мои домочадцы. Подняв глаза, они смотрели удивленно. Волоча за собой скинутое с плеч пальто, я вошла и села третьей. "Снова что-нибудь стряслось?" - муж начал первым, неохотно. Я провела рукой по лбу и покачала головой. Его натянутая щека дернулась. Отец Глеб смотрел мимо нас, демонстрируя отстраненность. Казалось, ему не было дела. "Если ты не перестанешь дергать шеей, я уйду". Муж поднялся и вышел, оставляя нас. Отец Глеб смотрел дружелюбно, как может смотреть иностранец, не понимающий языка. "Как на улице?" - он обратился вежливо и искусственно: язык давался с трудом. "По-разному, - я ответила, - что вас интересует, погода или...?" Двое, заступившие путь, терзали меня. "Если бы я мог помочь тебе, я бы помог", - он говорил все еще медленно, подбирая слова. "Вы можете", - я не хотела, так получилось само. Он кивнул, понимая. Муж вошел, прервав. Я подумала, слава богу. Вылетевшее слово возвращалось в клетку. Дождавшись, я захлопнула дверцу. Вечер прошел в разговорах о предстоящей поездке в Америку: муж уезжал через три дня. О близком отъезде он говорил, по обыкновению, раздраженно. "Владыка Николай едет раньше, послезавтра, какое-то совещание черт знает где". Мне показалось, я - тоже знаю.
На следующий день мужа вызвали звонком. Оторвавшись от документов, которые спешно готовил, он засобирался. "Получилось раньше, надо подвезти к поезду, владыка уезжает сегодня". Я вызвалась - вместе. На Московский вокзал мы приехали рано. Поезд только что подали. Сверяясь с запиской, муж искал вагон. Мы поровнялись с проводником, когда вдали на еще пустынной платформе показалась группа. Тот, кто шел впереди, был неузнаваем. Короткая коричневая дубленка, я бы сказала, элегантная, шапка дорогого меха, высокие полуспортивные сапоги. Он шел, легко взмахивая пустыми руками - в такт шагам, а за ним, поотстав на полкорпуса, двигались иподьяконы, несущие багаж: портфель и дорожную сумку, похожую на спортивную. Скуластое лицо, заросшее окладистой бородой, выглядело молодым и румяным. Морозец, тронувший ресницы и брови, подбелил бороду, но эта белизна, вплетенная прядями, никак не походила на проседь. "Похож на олимпийца, как на сборы", - я шепнула, удивляясь. "Он и есть спортсмен, горнолыжник", - муж отозвался с гордостью.
Процедура встречи выглядела театрально. Выполняя формальности, муж подошел к руке. Иподьяконы, поменявшие обличье, стояли почтительно. Теперь они не отличались от молодых людей, приходивших в храмы. Тогда я называла их террористами, теперь, смягчаясь ради владыки, я подумала - разночинцы. Они и выглядели разночинцами: тощие, простоватые и нескладные. Владыка благословил мужа. Брови, тронутые белым, дрогнули, а вместе с ними коротко и почти неуловимо дернулись губы. Двойное движение выдавало легкое неудовольствие. Кажется, оно относилось к процедуре. Теперь они разговаривали вполголоса. Слова, долетавшие до меня, касались сроков поездки. Я стояла в тени, не решаясь выдать себя. Восхищение, полнившее мое сердце, размывалось новым обликом владыки. Кивнув мужу на прощание, он повернулся к проводнику. Иподьякон подносил билет. Он заметил меня краем глаза, уже ступая на площадку: я видела, его глаза собрались. "Здравствуйте, владыко", - я заговорила первая, поверх формальностей. "Это моя жена", - муж вступил, заглаживая. Николай усмехнулся. "Как же, как же, узнаю, здравствуйте", - он назвал меня по имени-отчеству. Теперь он и вправду был тридцатилетним. "Желаю вам счастливого пути", - я говорила легко, не отводя глаз. Здесь, на этой платформе, никто не смел бить меня ногой. Никто на свете не смел мне мешать. Глаза владыки разгорались удовольствием. Он сам оделся по другим правилам, сам затеял игру в спортсмена, и эта игра удавалась. Коротко притопнув дорожными сапогами, Николай взглянул на часы: "До отхода еще далеко, здесь стоять холодно, не хотите ли зайти в купе, у меня есть коньяк, мы могли бы выпить понемногу", теперь он обращался к нам обоим. В глазах мужа мелькнул ужас: что-то смещалось в его мире, теряло привычный облик, заставало врасплох. "Охотно", - я отозвалась раньше, чем он успел.
"Располагайтесь, больше никого не будет, я еду один", - владыка вошел в купе первым. Дождавшись, пока он сядет, я опустилась напротив. Муж остановился в дверях, которые умели двигаться, как в Митином американском шкафу. Он стоял, упираясь руками в косяки. Широкая фигура, занимавшая раздвинутое пространство, висела безвольно, словно пустое облачение - на распялочке. "Вот оно, мое платье", - я подумала и сжалась. Боль была такой сильной, словно ударили наотмашь. "С каким удовольствием я поехала бы с вами в Америку", - я сказала, не думая, губами, слыша одну боль. Платье, висевшее в шкафу, дернулось и замерло. Николай слушал доброжелательно. Боль утекала вниз, под колеса. "Если вам понадобится уборщица, мало ли, в поездке, прибрать, принести, вспомните обо мне, - после приступа боли я уже научилась улыбаться, - я убираю тщательно". Теперь он должен был ответить, у нас убирают монахини, и тогда я сказала бы, я - готова. Тогда он мог ответить, у нас убирает смерть, и я сказала бы... "Я понимаю вас, посмотреть мир, - он отвечал, улыбаясь, - но эти поездки скоро надоедают, ваш супруг подтвердит, там работа не из легких, мысль о работе легла на лоб, прорезала, - но если когда-нибудь, в штатном расписании, я вспомню о вас", - он кивал, сохраняя серьезность. В замкнутом сумраке пространства его взгляд светлел. Иподьяконов не было. Никто не догадался зажечь верхний. Распахнув дубленку, владыка устроился удобно. Он сидел, широко раздвинув колени, и ждал, когда я заговорю. Я молчала. То, о чем я хотела, требовало решимости. Я взглянула на мужа коротко. Он стоял, сумрачно глядя в пол.
Их лица всплывали и уходили, я примеривала одно за другим, словно владыка, легко поменявший облик, мог с той же легкостью поменять его еще раз, в согласии с давней историей. С хитростью фокусника, перенятой у Мити, я прикидывала маски, снимая с крюка. Псевдоиудейский лик сменялся вырубленным лицом народного батюшки, на которое уже наплывала грубоватая усмешка ненавистника цензуры и знатока древнейших языков. Ни одна из масок не прирастала. Я думала о том, что это - странно. Вне сомнения, он был одним из тех, кого я, вслед за Митей, могла бы назвать солью, однако это была другая соль. Лицо владыки отличалось от тех, прошлых, какой-то непостижимой противоречивостью: открытость соединялась в нем с чем-то похожим на хитрость. Большевики, создавшие нас по своему образу и подобию, поработали и над ним. Позже, обдумывая то, купейное, впечатление, я вспоминала светлые глаза, утопленные в широковатых скулах, ловкую и широкопалую руку, привыкшую к поцелуям, и говорила себе, есть и отличие, и сходство, все-таки он - другого помета. Как будто, стесняясь назвать прямо, я признавала историю сукой, приносившей щенков.
"Может быть, мы все-таки, понемногу..." - владыка достал плоскую флягу, не то военного, не то спортивного образца. Нет, все-таки спортивного, я подумала, такие берут альпинисты - на восхождение. Муж отказался сдержанно. Я видела, отказ стоил ему усилий. Владыка взглянул, удивляясь.
"Мне работать ночью", - муж объяснил непочтительность. Владыка Николай смотрел озабоченно: "Нет стаканов, у меня нет стаканов..." - он вертел в руке полную флягу. Я подумала, без иподьяконов - беспомощный. Привык, чтобы кем-нибудь повелевать... "Давайте так, - веселые глаза нашли выход, - вы будете из пробки, а я - прямо из... мехов", - он предлагал залихватски. Я засмеялась и махнула рукой. Мы выпили по полному глотку. Темноватая мягкая ткань обволакивала голову. Жидкость показалась густой и острой: согревающей. Он обошелся без помощи иподьяконов, и это показалось мне важным. "Нет, если уж выбирать, мне кажется, - лежащее на уме лезло на язык, - вы больше похожи на Александра Ивановича Введенского". - "Чем же?" В его вопросе я не услышала удивления. Точнее, тень проскользнувшего удивления была короткой: не длиннее полуденной. Казалось, наш разговор начался давно, и я, сидевшая напротив, успела выложить все, что примеривала. "Вы тоже ставите на университетских", темная жидкость, гулявшая в крови, мешала выразить яснее. Муж вышел из дверей и сел рядом. Я чувствовала, как напряглась его икра - ударить. Владыка поднял бровь: я видела, тень его удивления становилась длинной - вечерней. В удивлении сверкнуло удовольствие, вязавшееся с новым спортивным обликом. Теперь он понял. "А почему вы считаете, что я - из них?" Я видела, мы говорим об одном и том же, и оба - без отвращения. "Нет, - я ответила, - нет, так я не считаю, я думаю, что вы, все-таки, из нас. Если - из них, получились бы старые мехи, в которые нельзя..." Плоское лицо проводницы сунулось в дверь: "Так, что тут у нас? Попрошу, попрошу провожающих..." Темная шинелька разночинца, отороченная старым, потертым мехом, выросла за ее спиной. Мы с мужем поднялись. Владыка оглядел весело. Муж вышел первым. Я ступила за ним, но оглянулась. Он стоял в дверях, провожая вежливо. Будь он в облачении, нет, я бы не посмела. Дубленка, распахнутая дорогим мехом, придала мне смелости. Сделав шаг, но не заходя обратно, как будто оставаясь на грани, я заговорила торопливо и тихо, стараясь не шевелить губами: "Я не знаю наверное, но что-то плохое, уполномоченный, против владыки Никодима, они замышляют..." Он слушал недоуменно. В его глазах происходило странное. Странное полоснуло холодом: явственно, словно произнес вслух, я прочитала - неужели эта - из них? "Нет, я качнула головой, отвечая, - нет", - я повторила вслух, для верности. Холодные глаза отходили. Взглянув на мужа, свернувшего в тамбур, владыка кивнул. Если бы не новая, распахнутая мехом дубленка, я подошла бы под благословение.
