Именно это вставало за страницами, терзало мою душу, не позволяя занять определенную и непримиримую позицию: программа "Живой церкви" или живцов, кличка, пущенная "тихоновцами", - тех, которые сотрудничали с безбожной властью, - эта программа вызывала мое сочувствие. Она явилась развитием дореволюционных реформаторских идей (до 1917 года их разделяли многие миряне и иереи), и, читая, я задавалась вопросом: сколько нынешних служителей церкви, положа руку на сердце, нашли бы в себе мужество под ней подписаться? Снова и снова перечитывая пункт за пунктом, я не могла прийти в себя от растерянности: сторонники безбожной коммунистической власти стояли за возвращение церковной жизни к первохристианскому свободному духу и обычаю. Я вспомнила свою крестильную рубаху. Отец Петр говорил: такие у первых христиан...
Муж возвратился через неделю: нынешняя поездка оказалась сравнительно короткой. Обыкновенно поездки по монастырям длились недели две. Он снова навез подарков - как обычно. Выкладывая, муж шутил над вечным однообразием: часы "Салют" в разноцветных пластмассовых коробочках (в нашем доме их накопилось пять-шесть), изделия народных промыслов, соответствующие монастырской местности. "Отцы-экономы закупают, как по разнарядке", - он выкладывал берестяные коробочки, расписные яйца на подставках, украинские деревянные ложки.
"А помнишь, в Киевской лавре, митрополит Владимир... Когда большевики его расстреливали, никто из монахов не вступился?.." - я начала враждебно. "Помню, да, расстреляли, кажется, он - из обновленцев", - муж ответил рассеянно. Белые лаврские стены, которых я никогда не видела, поднялись в моих глазах. Он выходил в облачении, как если бы взяли в алтаре, оборачивался на царские врата. За разверстыми створками притаилось великое множество глядящих. Красное брызнуло на облачение, каплями пало на красное: в пасхальный цвет. Замытые винные пятна остались на белых стенах, как на скатерти - уже не отстирать... "Священникам, членам делегации, дарят другое: кому камилавку, кому поручи. Например, отцу Глебу преподнесли новый подрясник", - он говорил о подарках, которые я, по давнему обыкновению, выставляла на кухонной полке. "Музей подарков любимому вождю", - он смотрел, усмехаясь.
Вечером за чаем муж принялся рассказывать о монастырском житье-бытье, в особенности его умиляла протяженность великопостных служб: "Служат честно, ничего не упуская, по пять-шесть часов, ты бы не выстояла. Мне они разрешили попеть в хоре". Радостная гордость, пробившаяся в голосе, отозвалась во мне: я думала, если бы победили обновленцы, никто не посмел бы унижать. Муж рассказывал о наместниках, давая пространные и точные характеристики. Я слушала вполуха, думая о том, что обновленцы выступали за священническое второбрачие: именно отношение к браку решительным и роковым образом развело враждующих по сторонам. Неужели здесь главная причина раскола?... Нет, я подумала, быть не может. Горькая и унизительная фраза: "Мне они разрешили..." - никак не уходила. "А кому же еще, при твоем-то голосе, должны почитать за честь", - сказала и пожалела о сказанном: в его глазах метнулась боль. "Если бы обновленцы победили, тебе не пришлось бы страдать", - я произнесла тихо, почти про себя. Он остановился как вкопанный. "Странно, - я говорила, помня о выставленных подарках, - неужели это действительно так важно? - В первый раз за последние годы я заговорила в открытую. - Неужели второй брак - что-то до такой степени постыдное, непреодолимое, почему они легко жертвуют такими, как ты? Тебе не кажется, что жертва - чрезмерна? Тем более, есть и другие, которых..." - мой голос сорвался. Сорванным, в котором дрожала обида, похожая на не подаренные поручи и камилавки, я заговорила о том, что сама по себе проблема не стоит и выеденного яйца, но они... Не удержавшись, я говорила о стремлении обновленцев ввести в канонические рамки женатый епископат; традиционная церковь противостояла со страстью. "Тоже мне, поле битвы!" кулаком я стукнула по столу. Золотой обручальный ободок, горевший на моем безымянном, вспыхнул и погас. Хорошо, я сказала, в конце концов обновленцы не на пустом месте, ссылались на первоапостольские времена, для большинства из них невозможность жить в браке - непомерная жертва мертвой традиции. Ну, ладно, может быть - не для большинства, для большинства-то как раз - наоборот, да и русская литература относилась с опаской: то Прекрасная дама, в утешение, то - Крейцерова, но поносить женатых епископов, как митрополит Антонин, с церковной кафедры, браниться шлюхами и продажными девками...
Муж слушал растерянно. То, что именно из-за этого Антонин навсегда разошелся с живоцерковниками, казалось мне оскорбительным и ничтожным. "Владыка Николай обещал, но это - серьезный вопрос", - муж ответил и опустил глаза. "Нельзя же так - до конца жизни, в конце концов, если нужна жертва, я готова пожертвовать, церковные прецеденты были. Мы - разводимся, я подписываю бумагу, или как там у вас, документ, отречение, век вековать, не вступать в новый, на что он мне сдался, раз уж в твоем случае - безвыходно... Камилавки..." - голос отказал. Я поднялась. "Нет, этого не надо", - он ответил в спину.
Снова, как в прошлый, памятный раз, я уходила в свою комнату, к стеллажу, где ровным рядом стояли мои бахромчатые книги. Вслед поднялись шаги. "В этом вопросе церковь совершенно права, - войдя за мной, он говорил с покорным отчаянием, - это не простая традиция, тут - многовековой опыт. Брачные обеты..." Я не позволила закончить: "А ты? Брачные обеты... Или забыл, что мы-то с тобой - не венчаны. Вот именно таких, как ты, живущих гражданским браком, они и поносили шлюхами и продажными девками..." - "Это неправда. Наш не гражданский". - "Может, повенчаемся? - я обратилась холодно. - Или тогда прости-прощай светлые мечты о священстве?" - "Я не понимаю..." - муж отвечал растерянно. "Что ж непонятного? Пока не венчаны, можно сделать вид, что никакого брака нет, так - тайный грешок. На это вы надеетесь с Николаем?" Я ждала ответа, но он молчал. Разве я могла знать тогда, почему он не может ответить?
"Господи, - так и не дождавшись, я вспомнила, - Ленин поносил своих политических противников продажными девками и шлюхами...Неужели и здесь, среди вас - одно политическое?" Я отвернулась к окну. "Среди нас - другое", - он ответил и вышел из комнаты. Нет, я говорила себе, политического не будет, хватит с меня их Истории КПСС. Мысль о Ленине застала врасплох. Что-то странное вилось вокруг. Я достала торопливо и принялась листать: вот, теперь, наконец, нашла.
Два потока, вырвавшихся из жерла, - одинаково горящих и бессмысленных, обрушились на страну с перерывом в один год и три месяца. Я смотрела и видела воочию: ровно по пять суток шел народ ко двум гробам, выставленным в Колонном зале Дома союзов и Донском монастыре. В сердцах я сказала себе: соответственно. Растерзанная книга свидетельствовала: очередь к Колонному залу тянулась от Охотного ряда к Страстной площади, очередь к Донскому - до Калужской заставы. Я не знала плана, но понимала - десятки тысяч: двумя золотыми кольцами они замыкали Москву. В обоих случаях каждый желающий проститься должен был выстоять пять-шесть часов. Я вспомнила и подумала, нет, я бы не выстояла. В январе 1924-го и в апреле 1925-го люди проводили в очереди бессонные ночи. Но главное: не веря глазам, я заново читала о том, что социальный состав обоих потоков не был столь различным, как это - по моим понятиям - должно было быть. То есть, я сказала себе, значит, одни и те же люди истово прощались с телами Ленина и патриарха Тихона... Господи, обессилев, я отложила книгу. Этого я не могла осмыслить.
Я думала о том, что аморфное множество живущих, которое я, по недомыслию, собиралась делить на гонимых и гонителей, на самом деле оказалось лавой, застывшей у подножия некогда извергнувшегося вулкана. С одинаковой страстью они прощались с гонимым и гонителем. То, что я принимала за сероватый песок строила табличные замки, - оказалось раскрошенным пеплом давно отпылавшего потока. Точнее - двух. Отвращение к любому множеству, бессмысленному в поглощающей страсти, поднималось во мне. Цепляясь за одинокое материнство, я снова думала о том, что бахромчатые книги - здоровые дети. Они рождались и росли в другом мире, знать не знающем о наших - горящих и застывающих - лавах. Они росли в тишине, я подумала, похожей на монастырскую. "Дети монахов - самые здоровые", - вспомнив где-то прочитанное, я улыбнулась. Снова сходилось, а значит - мне не было дела до их брака и безбрачия, пустых, дурацких разделений.
Смеясь, я сказала себе: вот я - простая деревенская девка, знать не знающая о грехе, весь мой грех в том, что я живу у монастырских стен, а они, живущие за стенами, приходят ко мне. Это - мой брак и мое безбрачие, и нет никакого дела до их венчаний. Осторожно я стянула с пальца свое золотое кольцо. Лежащее на столе, оно выглядело жалко. Теперь, отсмеявшись, я принялась думать о том, что эмиграция, о которой мне известно ничтожно мало, действительно похожа на монастырь. Бахромчатые книги написаны монахами, одетыми в черные, недареные подрясники, живущими за каменными стенами границы СССР. Склоняясь над рукописными фолиантами, монахи подворачивают мешающие рукава. Другие, все оставшиеся по эту сторону, - никакие не монахи: где бы и сколько они ни выстояли, независимо от их брачного состояния. Все, на что они способны, - это дарить ненужные часы, которые никогда не пойдут, не сдвинутся с места, и берестяные короба, чье место на полке. На эту кухонную полку я больше не желала глядеть.
