«Самое красивое на похоронах – это венок, – думала Сусу. – Чудо, как хороши эти ангелы, их, конечно, вырезал Анжу». Если бы у нее был такой ангелок… Конечно, Дедушка сразу отобрал бы его и растоптал ногами. А плачут только дядя Арпад и тетя Кати. Если приноровишься смотреть, не поворачивая головы, то Бабушки в гробу совсем не видно. И здесь повсюду такой же кисловатый запах, как был у пих дома на кухне, когда Мамуся красила вещи в черное. Тетя Жофи тоже здесь, как это мило с ее стороны, что она пришла. Наверное, дяде Арпаду это приятно. Шерстяное платье ужасно колючее. Мамуся не плачет, но рука у нее холодная-прехолодная, чувствуется даже сквозь перчатку. И зачем только она, Сусу, спросила у Папы про виноград? Надо было бы сразу сказать Мамусе, что она нашла письмо в папиной Библии.
Такаро Надь закончил проповедь. Толстая женщина рядом с Аннушкой шептала молитву вместе со священником, а тощая девица на скамье попеременно то складывала пальцы в молитвенном жесте, то опускала руки, похоже, никак не могла решить, можно ли ей молиться в открытую, затем, видимо, переборола сомнения, сцепила пальцы, как подобает верующей, и с какой-то затаенной радостью погрузилась в молитву.
«Царство тебе небесное! Упокой, господи, душу твою с миром! – молился про себя Анжу. – Видишь, вон ангелов тебе, сердечной, вырезал, пусть они на том свете услаждают твой слух. Оно верно, ты была тронутая, ну, а разобраться, кто на этом свете не тронутый! Вот и дочку твою поднял на ноги, вишь, пришла к тебе, знать, зла на тебя не держит, а уж ты ли не была для сиротинки худой матерью. Только мне одному ты и сделала добро тем, что дите свое мне подарила. Вот за то я тебе и ангелов на могилку вырезал, за то и нашивал тебе, бывало, ячменного сахару».
Снова загремел орган, заиграли Баха. Священник слушал, не скрывая своего отвращения. Спасибо, еще трубачей не пригласили или полковой похоронный оркестр. Какой позор, устроить из похорон представление! И эта крикливая пышность, не приличествующая протестантизму! Конечно, все тут делается по указке Ласло Куна. Служители из похоронного бюро мгновение помедлили, когда взялись за покров, перед тем как опустить его на тело, но к усопшей явно никто не хотел приложиться, семья неподвижно каменела на скамье; могильщики закрыли гроб и повернули к выходу. Венков набралось немало, были венки и от официальных учреждений; не только от преподавателей, но и от отдела культуры городского Совета. Когда более крупные венки вынесли из часовни и сложили на катафалк, Приемыш заметил венок из желтых восковых роз, перевитых лентой: «С любовью и скорбью, Семья Береш». А, чтоб им провалиться!
Сразу за гробом шли Папа, тетя Францишка, Янка и Сусу; Ласло Кун и Приемыш вышагивали во втором ряду. «Оглянуться бы, – думал Приемыш. – Неужели они и к могиле потащатся, проклятущие!» Кати предстояло идти вместе с Дечи, но она не пожелала стать рядом с приезжей старухой и протолкалась вперед, поближе к Арпадушке. Дечи ковыляла в одиночестве. Надо бы взять ее под руку думал Приемыш, но лучше обратиться в камень, чем прикасаться к этой раскрашенной мумии. Аннушка и Анжу замыкали процессию родственников, а вплотную за ними шли обе соседки по скамье: толстуха и тощая, плоскогрудая девица. При выходе Аннушка заметила в толпе Эву Цукер и кивнула ей. Анжу тоже взглядом дал понять, что видит Эву и приветствует ее. «Непрактичный старикан, – подумала Эва с теплом в душе, – то-то обрушился бы на меня с руганью, узнай, что я уладила за него вопрос о налоге. А ведь мог бы жить припеваючи, поддайся он на мои уговоры работать по заказам». От внезапной – совсем не к месту – мысли Эву обдало волной стыда. В этот момент толпа стронулась с места и увлекла ее за собой к выходу. «Ну а разве Аннушка не сродни Анжу?» – задала она себе вопрос. Та самая Аннушка, которая в их мастерской училась рисовать. Бывало, не минет дня, чтобы девчушка не прибежала к ним и каждый раз громко стучалась у двери. Аннушка, которая позже с корзиночкой проскальзывала за ограду гетто и, как рассказывала тетушка Лаура Шен, столько раз, заливаясь слезами, кричала отцу Эвы: «Ну почему ты такой трус, Енё? Ведь говорю я тебе, мы с Анжу вас спрячем!»
Она никогда не проговорится Аннушке, что в последний день, когда еще можно было выходить из гетто и когда сама Аннушка находилась на винограднике, Енё, собрав остатки мужества, вынес в город, чтобы передать Аннушке, свою заветную шкатулку, из-за которой Аннушка столько раз бранила его: «Зачем ты хранишь при себе эту дурацкую шкатулку, Енё? Деньги у тебя отберут, да и тебя еще, чего доброго, пристукнут. А не будет шкатулки, на какие шиши я тебе построю потом новую мастерскую?» Но папа надеялся, что, имея ценности под рукой, он сможет хоть как-то облегчить мамину участь; он не расставался с этой надеждой до самого последнего дня. Никогда не проговорится она Аннушке, что папа в тот день успел написать ей, Эве: обиняками он давал понять ей, что шкатулку она должна получить у Арпада. В память их дома на улице Чидер, во имя чистой души Енё, в благодарность за картину, на которой Аннушка изобразила их мастерскую, за те слезы, которые она пролила, оплакивая Енё и маму, пусть Приемыш убирается подобру-поздорову. Чтобы Аннушке в автобиографии не приходилось указывать, что ее приемный брат – мародер.
И она еще упрекает Анжу в непрактичности! Ну а что тогда говорить об Аннушке, которая ничего не рисует напоказ и даже отказывается от участия в выставках, а занимается прикладным ремеслом и как будто бы так ничего и не добилась в жизни? Ведь Аннушка тоже ничего не рисует по заказам. Аннушка… Анжу…
«Я коммунистка, – думала Эва. – Я стала коммунисткой для того, чтобы оставить в наследие своему сыну более разумный мир. Но отчего иногда мне больно видеть заколоченные мелкие мастерские? Наверное, оттого, что Енё так любил свою мастерскую и свое ремесло. Мы хотим добра, но сколько еще недочетов и упущений кругом. Аннушка стала большим художником. Как жаль, что люди не знают об этом!»
Процессия медленно спускалась по затянутым черным ковром ступеням, старуха впереди нее споткнулась и Аннушка, шедшая сзади, поддержала ее. Изрытое морщинами, уродливо размалеванное косметикой лицо на миг оказалось в неприятной близости. Старуха пробормотала что-то неразборчивое, очевидно, благодарила.
– Держись за мою руку, Бабушка! – сказала Аннушка. – Я помогу тебе сойти.
«Значит, это Аннушка, – думала Дечи, – младшая дочь Эдит, та, что бежала из дому и вела в Пеште распутную жизнь».
Когда Аннушка вошла в часовню рука об руку с крестьянином в бекеше, Дечи не могла сообразить, кто это, и лишь по тому, что девушка села у самого гроба, догадалась, что та – член семьи. Невысокая, тонкокостная. Кисти рук маленькие, как у ребенка. И щиколотки тоже удивительно тонкие, даже в этих безобразных грубых чулках, От Эдит в ней ни единой черты. Эдит была высокая, шире в кости, с молочно-белой кожей, а у этой лицо желтовато-смуглое, волосы черные, и. глаза тоже темные. Она мучительно напоминает кого-то, только никак не сообразить, кого. Как только старуха увидела ее, так сразу же возникло ощущение, будто она знала Аннушку много раньше, но ведь это абсурд, она встретила свою внучку впервые в жизни. Как бережно ведет она ее по ступенькам, будто знает, как трудно ей ступать по ковру, Дечи боится упасть, последнее время. у нее часто бывают головокружения. На кого она похожа, эта девушка, в особенности, когда вскидывает голову и смотрит вверх? Когда ступеньки кончились, девушка выпустила ее локоть и опять поравнялась с крестьянином в бекеше. Оба шли следом за Дечи, они переговаривались, и голос девушки тоже казался ей издавна знакомым, вернее, не самый голос, а его интонации.
Катафалк медленно тронулся с места, на самом виду гроба сверкали серебряные ангелы в венке Анжу. Шествие направлял Такаро Надь; несмотря на усталость, сейчас он вздохнул с облегчением: проповедь, слава богу, закончена. Старый священник раздраженно дернул головой, потому что, к величайшему его изумлению, на сей раз в голос разрыдалась Францишка. «Видно, доброе у нее сердце, вот ведь как она убивается по невестке», – подумала Жофи. «Из-за венка ревет», – решил про себя священник и чуть не рассмеялся вслух пришедшей догадке. Черт с ними; с серебряными ангелами, зато такого ему еще не приходилось видеть ни разу, чтобы Францишка ревела от злости. Францишка высокомерна и сердцем черства. Господь же карает заносчивых.
Возле могилы родственникам не удалось встать в том порядке, как они условились заранее и как хотелось бы священнику. Вдоль проходов между могилами хлынули чужие люди, толпа разъединила Аннушку и Анжу, и Аннушка оказалась вытесненной на гору свежевырытой земли, к самому гробу, между отцом и Янкой. Тут и Такаро Надь узнал Аннушку, и после, во время молитвы, ему не давала покоя мысль, достаточно ли приветливо он поздоровался с нею. Анжу и Эва Цукер очутились рядом друг с другом под плакучей ивой, и Анжу приветливо пробурчал что-то, потому как, вообще-то говоря, он любил Эву. Ведь если бы не Эва, ему не удалось бы осуществить побег Аннушки. Тогда, в начале сорок пятого, как нельзя более кстати пришло письмо от Эвы: по крайней мере, был адрес и было где Аннушке найти пристанище, сойдя с поезда в Пеште. Ну и толкотню затеяли у гроба, если каждый начнет протискиваться вперед, чтобы лучше видеть, не ровен час, еще столкнут Янку в открытую могилу.
