Пятница, 9 апреля 1999
Выпуск 42
Береста <Из цикла> 1
Нежность
Я узнал - нет, не так! - познал Это имя, сокрытое прежде: Как бы я тебя не назвал Прозвучит твое имя - Нежность.
Я - другой, в моем сердце - лед, Рассудительность и небрежность, Но я верю - меня спасет От меня самого - твоя нежность.
Сколько раз уходил я прочь, Бороздить океанов безбрежность, Но меня настигала сквозь ночь, Сквозь пространства и время - нежность.
Как светла и как высока Целовавшая бьющую руку! На губах твоих нежность - горька, Подарив свою сладость - звуку.
2
Три дня и три года
Я не видел тебя - три дня, И не важно: восток ли, запад Голос твой - окружает меня, Ветер - твой мне приносит запах.
Годы волосы нам серебрят, Но сомненья - иного рода: До минувшего сентября Я не видел тебя - три года!
Годы днями казались тогда Нынче - тянутся дни годами, Словно мы пролегли в никуда Ниоткуда - двумя бороздами.
Дни - минуты, года - века Не откроют секретов вящих, И следов не прочесть - с песка, Прошлых, будущих и настоящих.
3 Береста безнадежных снов Истекает горчащим соком. С высоты бесполезных слов Тщетно мнил я себя пророком!
Я не знал, ни третьего дня, Ни вчера - что нас ждет сегодня. Был бы разум тогда у меня Я не прожил бы столь бесплодно,
Если б знал я тогда - ну хоть то, Что сегодня я знаю - тогда б я... ...Ах, как пахнет твой рот берестой! Черно-белая доля бабья... Черноротая - ты поймешь, Белоглазая - взор потушишь. Ты не ждешь. Ты под лед уйдешь, Ты себя заморозишь, засушишь.
Если б знал я сейчас - хоть то, Что когда-то, казалось, понял... Тает снег на твоем пальто. Эту вечность зовут - "сегодня".
Ты оставишь свой мнимый плен, Догадавшись, чего я стою: Безразличье бетонных стен Проступает за берестою. Леонард Хируг <[email protected]>
Я этих огней дирижер, Этих сумерек, этих раздетых Прошлогодним августом веток, Рвущихся из-за штор. Я был дирижером твоих Пируэтов и фуэте, Твоих взлетов, пока не достиг Полного самозабвенья, Став росчерком на воде Или танца тенью. И среди отражений прочих Я тебя потерял... Дирижер, что кроил матерьял Из огней для прочтения ночи.
Сергей Меркульев <[email protected]>
НЕПОНЯТНЫЕ УЗОРЫ
Непонятные узоры необычной формы, цвета я хочу вас без разбора, я хочу и то, и это. Я хочу вас, штучки-дрючки из растраченного детства, вас, родные закорючки жалкой памяти наследство. Выбегают, выползают, выплывают, вылетают, и, прожив мгновенье, тают, исчезают, пропадают Непонятные узоры, позабытые предметы... Все обшарю без разбора и найду вас как-то где-то. * * * МЫ КАТИЛИСЬ ПО ПЛОСКОСТИ Мы катились по плоскости прямо в сторону жидкости, мы хотели лишь броскости, знать не зная о гибкости. Мы терзали желания, ублажая сомнение как же нам без страдания, если в этом прозрение? "Мы родились в виварии, чтоб почить в крематории" учат все карбонарии из анналов истории. Но все эти сентенции довели до прострации дайте нам трансценденции, ну хоть галлюцинации! * * * СО СТЕН СОРТИРА Я хочу привала, но уже нет места; лица, ноги, руки - будто бы из теста; брюхо набивают ямы возле речки, только мы уж месяц жрем одни уздечки! Крылья - плащ-палатки, пентаграмм кокарды! Шашками родными врежем в вражьи нарды!.. Но, как войску - горны, и, как черни - лира, рвут мне нервы строки с грязных стен сортира... Маршем - в дождь свинцовый, бегом - в зной нейтронный, эшелоном души лезут в бой бессонный; и сквозь газ аркадий, по цветам пожарищ браво шаг чеканит Господин Товарищ. Думаешь, нагайкой ты мой гимн запорешь? За меня ответит мой двухствольный кореш... ...А стальной перчаткой бьют по морде мира проклятые строки с грязных стен сортира... Сколько раз идти мне в церковь под присягой; сколько раз кирять мне этой красной брагой? где все мои песни? - за седьмой печатью, а шальные мысли? - в мраке под кроватью... Дай обнять знамена, дай взласкать наганы!.. Вслед - колоколами битые стаканы. Дай на посошок мне хоть глоток эфира и в уста - все строки с грязных стен сортира... * * * СТРАННОЕ ДЕЛО Не пойму, что за странное дело! может, просто стояла весна? разорвал, как рубаху, я тело и швырнул себя в пропасть окна. Несравненно-смертельное сальто я исполнил тогда, как хотел, и вперед, в небеса из асфальта вольной птицею я полетел. Я покоился невозмутимо в липком сумраке, в тихой крови, но алкаш, что случайно шел мимо, мне сказал: такова селяви... Не пойму, что за странное дело! куда делся блаженный покой? застегнул, как рубаху, я тело, закурил и потопал домой. Виктор Максимов<[email protected]>
БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ В век достатка, в год избытка У ларька толпа зевак. Здесь товаром бодро, прытко Торговал один чудак. "Продаю слезу мужскую! Налетай! Пузырьки да баночки... Эй, пузатый, ты считай Денежки в портяночке..." Здесь на банках, как в аптеке, Надписи наведены: Здесь славяне, там узбеки, Персы, римляне, ацтеки... Слезы все разделены. И разбиты с целью сбыта Слезы с щек мужских. По прощенным и забитым, По воздавшим и оббитым Соль обид людских. "Посмотри на банку эту. Это ж чудо, раритет! Здесь кипит слеза поэта По любви пролитой летом, А поэта больше нет..." Вот еще есть пузырек С чьей-то болью и бедою, Здесь слезою дан зарок Мстить за подлость и порок, Парнем, ставшим сиротою. "Есть слеза богатырей. Не шучу, клянусь, тверезый!" Исты были за друзей, За сестер и матерей, С потом смешанные слезы. Здесь есть слезы покаянья Всех святых и всех концессий. Тут слеза их состраданья, Боль за муки мирозданья, Скорбь идущих в прах процессий. Кто для зятя, кто соседу, Кто просил посолоней, И, смотря сквозь слезы к свету, Раскупали горечь эту Индивиды всех мастей. Торговались, как собаки: Всем нужна "как бирюза". Ввечеру, почти во мраке, Послужила темой драки, Кажется, моя слеза. В век достатка, в год избытка У ларька толпа зевак. Вместе с торгом кончил пытку, Распродавший нас "за так". Слезы проданы. Ставни хлопают. Пузырьки да баночки. Завтра снова заработают Ларьки-прилавочки.
Саша С. Осташко <[email protected]>
Вторник, 13 апреля 1999
Выпуск 43
Рождение Венеры. Лида Курганкина была девушкой видной. Видными она считала следующие части своего организма: хорошо развитые грудные мышцы, тонкую талию и круглые коленные чашечки. Последнюю особенность она смогла оценить и внести в список своих преимуществ лишь пережив бурную, но непродолжительную связь с 55-летним гидом, который водил их группу по музею им. Пушкина во время Лидиного отпуска в Москве. Георгий Рафаэлевич, Георг - в первые полчаса их уединения, и Гешук - в течение получаса после их первой и единственной близости, открыл Лиде очень много интересных вещей, начиная с исторической миссии в возрождении России города Козельска, откуда он был родом, продолжая подробным разбором запутанных родственных отношений Михалковых-Кончаловских, и заканчивая правилами сервировки вечернего стола на две персоны. О Лидиной фигуре Георгий Рафаэлевич, вернее, уже Георг, говорил дольше всего и с особенным вдохновением. Перемежая свою речь, речь терпеливого серьезного искусствоведа, щедрыми глотками армянского коньяка, Георг поднимался в разборе Лидиных достоинств все выше и выше, сыпал малопонятными Лиде терминами, вспоминал каких-то художников с итальянскими фамилиями. Когда Георг закончил с ботичеллевскими коленями и перешел к пояснению ?чарующих линий? Лидиных бедер, обрамляющих ?совершенный сосуд, готовый принять младенца?, Лиде стало не по себе. Она вспомнила школьный кабинет зоологии и наводившие на нее ужас человеческий скелет и муляж курицы в разрезе, по цветным внутренностям которой их старая анатомичка шарила своей деревянной указкой с металлическим наконечником. Лида заерзала и стала озабоченно озираться по стенам гостиничного номера в поисках часов. Оценив Лидин взгляд, Георг с мастерством профессионала, имевшего многолетний опыт по возвращению утерянного внимания провинциальных экскурсантов, вдруг громко вскрикнул и уставился в темноту коридора, за Лидину спину, запечатлев на своем лице ужас, которому бы позавидовал и Гойя. Дальнейшая канва событий в Лидиных воспоминаниях имела, как правило, различное направление, которое зависело от аудитории слушателей, которой эти воспоминания предлагались. Иногда Лида рассказывала о романтической прогулке в ЦПКиО им. Горького и прыжке с Крымского моста в ее честь. Для таких историй Георгий Рафаэлевич становился почему-то Виталиком и сбрасывал в возрасте лет 30. В другой раз она оставляла его почтенную седину и имя, одевала его в бархатную куртку и позировала ему, правда, не обнаженная, а в белой простыне, лишь слегка приоткрыв свои великолепные колени. В этом случае, после Лидиного отказа стать его вечной Музой, Георгий Рафаэлевич обычно травился чем-нибудь из цианидов, о чем Лида узнавала из предсмертной записки, которую ей приносил к поезду странный немой молодой человек. Последний вариант Лиде нравился больше всего, и она даже написала эту якобы предсмертную записку, удачно изменив почерк и пропитав бумагу мужским одеколоном ?Фаренгейт?, благо, в парфюмерном отделе, где она работала, был нужный пробник. Правду же Лида рассказала только своей тетке, жившей в Москве и работавшей зубным техником, у которой Лида и заняла необходимую сумму, чтобы заплатить за гостиницу и добраться до дома. (продолжение следует)
