Толпа взорвалась дружными криками. Люди радовались голубому небу, яркому солнцу, тому, что впереди маячит выигрыш. Гвидо восседал у стола, на котором стояли три окованных железом сундука с открытыми крышками. Его охрана сдерживала толпу желающих сделать ставки. Нас оценивающе оглядывали, прикидывая, на ком можно заработать.
– А если попадется Африканец, погоняй его подольше, – продолжал Брам. – Мельтеши у него перед глазами. Пусть побегает, как шелудивый пес за своим хвостом. – Он ткнул мне в грудь толстым пальцем. – Но если что, меть в ноги. – Он кивнул в сторону Свейна. – У этих троллей всегда уязвимы ноги. Даже самое могучее дерево срубить можно, была бы крепка рука да остер топор.
Я кивнул. Во рту пересохло.
– А если Грек?
Брам задумался, потом потряс бородой.
– Тогда беги, Ворон. А я прикончу паршивого щенка, как только разберусь с сопливым ублюдком, который достанется мне.
– Можем просто забрать сундуки и смыться? – предложил Свейн, кивая в сторону Гвидо и «длинных щитов».
Нас было достаточно, чтобы перебить охранников и унести серебро, вряд ли кто решится встать у нас на пути.
– Рыжий, ты ведь понимаешь, что дело уже не в серебре, – сказал Брам.
Свейн кивнул, перевязывая толстую рыжую косу, – негоже, когда волосы хлещут воину по глазам.
– Выйдем отсюда победителями да с выигрышем, сияющим ярче Бальдровой золотой мошны, – сказал Брам, затягивая потуже пояс на кольчуге.
Гвидо вывел нас на середину арены, чтобы все посмотрели, как мы двигаемся и какое у нас оружие. А выглядели мы подобно богам войны. Кольца моей кольчуги блестели на солнце, а шлем, казалось, сделан не из железа, а из серебра. На мне были высокие сапоги, наручи и поножи из вываренной кожи – воинов часто ранили в руки и ноги, не зря же у многих мечи носили имя «Ногокусатель». Из оружия – длинный и короткий ножи, щит и копье. У Брама – то же самое, а у Свейна еще секира со зловеще поблескивающим лезвием-полумесяцем. Без плащей – плащ стесняет движения в бою – мы выглядели как железные воины, сеющие смерть. Какими бы прославленными ни были чемпионы, с которыми нам предстояло сразиться, на месте зрителя я бы крепко задумался, на кого ставить.
– Дай-ка руку, юноша. – Улаф спустился пожелать нам удачи.
С ним была Кинетрит. Она смотрела на море людей широко открытыми глазами – может быть, представляла, как выглядело это место в древние времена. Я протянул правую руку, и Улаф завязал мне на запястье плетеный кожаный шнурок с петлей на конце.
– Если дело дойдет до меча, затяни петлю на рукояти потуже, – сказал он.
Если я погибну, шнурок не даст мечу выпасть из руки. От этой мысли в животе сжалось еще сильнее.
– Просто на всякий случай, – добавил Улаф, хлопая меня по плечу и улыбаясь сквозь бороду. – Распорешь противнику брюхо копьем, и до мечей дело не дойдет.
– Спасибо, Дядя, – выдавил я из пересохшего рта.
Улаф достал из кошеля у себя на поясе серебряную монету и протянул ее мне.
– Положи под язык, поможет.
Я последовал его совету.
– Горжусь тобой, юноша, – сказал Улаф, глядя на высокие древние стены амфитеатра. – Сигурд тоже. Даже больше, чем ты думаешь.
Я вынул монету изо рта и вяло улыбнулся.
– Он сказал: «К чертям богов».
– Значит, к чертям, – ответил Улаф и направился к Браму.
Мы с Кинетрит стояли и смотрели друг на друга. Как же давно я не видел ее вблизи! Мне казалось, что в Амфитеатре Флавиев нет никого, только она и я. Гул толпы превратился в тихий ропот далекого прибоя. В ушах стучала кровь.
– Ты знала, Кинетрит? – спросил я как можно холоднее.
– Знала что? – удивилась она.
На ее впалых щеках залегли тени, несмотря на яркий солнечный день. Когда-то золотистые, волосы походили на грязный пучок соломы, а лицо было бледным, как у безруких статуй, глядящих на нас с высоких постаментов.
– Что Асгот подложил перо в мешок, – сказал я.
Ее зеленые глаза вспыхнули.
– Думаешь, я стоял бы здесь по своей воле?
Кинетрит нахмурилась.
– Я знаю только, что Асгот тебя боится, – ответила она. – Он верит, что ты под защитой самого Одина. И что эта защита – наше проклятье, Ворон.
Мне никак не удавалось уловить выражение ее глаз, будто бы нас разделял дым.
– Имя Всеотца означает «неистовый», он сеет смуту, как и ты.
– Так ты теперь веришь в наших богов, Кинетрит? – спросил я.
Она недоуменно подняла бровь и усмехнулась.
– Ты ходишь рядом со смертью, или она ходит рядом с тобой.
– Что ж, значит, не то имя мне дали, – процедил я сквозь зубы.
Она подошла ближе. Я почувствовал сладковатый, терпкий запах жженых трав и содрогнулся – так всегда пахло от Асгота. Потом сняла с шеи маленький мешочек на шнурке из крученого конского волоса и надела на меня.
– Не снимай, пока все не закончится, – сказала Кинетрит, пряча мешочек под ворот кольчуги.
– Что там? – спросил я. В груди сдавило так, что я с трудом дышал.
– То, что сохранит тебе жизнь, – ответила она.
– Ты же даже не глядела на меня после Франкии.
Кинетрит отошла на шаг, и на мгновение я увидел ту девушку, которую когда-то знал.
– Ты поклялся защищать меня, Ворон. Вот и живи. – С этими словами она повернулась и ушла.
Гул тысяч голосов вернулся, будто на меня обрушилась огромная волна.
– Пора, парень, – позвал Брам, беря меня за плечо.
– Убей их, – оскалился Свейн, похлопав по топорищу.
Перед нами в ожидании стояли чемпионы Гвидо, их грозные клинки блестели на солнце.
– Да помогут нам боги, – прошептал я: трое угрюмых воинов выглядели поистине устрашающе.
Те, кто не успел сделать ставки, столпились у края арены и швыряли Гвидо и его людям монеты. «Длинные щиты» промаршировали к центру арены и образовали большое железное кольцо. Их смуглые неподвижные лица ничего не выражали, и этим они отличались от скандинавов, как кошки от собак.
К нам подошел Гвидо. Его темные глаза пристально оглядели нас, а губы искривились в гримасе, говорящей, что ему ненавистен тот путь, на который он ступил. Он привык воевать. Взгляд у Гвидо был острый и хищный, как у ястреба. Сжатые тонкие губы выдавали человека, который не находит радости в еде и питье. Единственной растительностью на его лице была тщательно подстриженная клинышком черная бородка.
– Чего ждешь, борода ты недоросшая? На мохнатку она у тебя похожа, – рявкнул Брам под сверлящим взглядом Гвидо.
Тот не ответил. Оставшись довольным Свейном и Брамом, он обратил свой хищный взгляд на меня. Гвидо не знал, почему именно мы стояли перед ним; предполагалось, что Сигурд пришлет лучших своих воинов. Распорядитель задержал внимательный взгляд на моей юношеской бороде и сжатой челюсти – я стиснул зубы, чтобы не стучали. От меня веяло обреченностью, как от поганой кадки – дерьмом, и Гвидо это, без сомнения, учуял своим хищным, похожим на клюв носом.
Он повернулся и указал левой рукой на Свейна. Бритоголовый Африканец тут же встал напротив него. Казалось, что взгляды двух силачей, сталкиваясь, высекают искры, как кремень и железо, – оба были довольны выбором. Потом Гвидо выставил Тео Грека против Брама; значит, мне оставался венд Берстук. По знаку Гвидо мы отступили к «длинным щитам», чтобы между нами и противниками оставалось место на арене.
– Помни, о чем я тебе говорил, парень, – бросил мне Брам. – Левая сторона у него слабая.
Я видел, как сражается и убивает противников венд, и мне казалось, у него нет никаких слабостей, но я кивнул Браму, и мы разошлись в стороны – каждый к своему сопернику. Гул нарастал, громкость его потрясала, а ведь амфитеатр не был заполнен даже на треть. В голове у меня крутились слова Грега: «Там всегда царила смерть».
– Да поможет тебе Тор, – прогудел голос Свейна сквозь шум толпы.
Я не стал на него смотреть – не хотел, чтобы он увидел мертвенный страх на моем лице. Плохо уже то, что его видел Гвидо, однако лучше он, чем один из моих побратимов. Я покрутил плечами – щит на левой руке был тяжелым, как якорь «Змея». Ноги мои приросли к земле, подобно корням Мирового древа; я боялся, что если шагну вперед, то упаду лицом в пыль. Сердце колотилось о ребра. Волосы на затылке встали дыбом. Между лопаток струился холодный пот. Мускулы ног подрагивали.
Я посмотрел на копье венда. «Наверное, таким копьем великий ас забивал гигантского вепря Сехримнира для трапезы в Вальхалле», – подумал я. Окованное железом древко возвышалось над Берстуком на две головы, а наконечник был франкским, огромным и «с крыльями», чтобы копье не слишком глубоко входило в тело врага. В мое тело. Самого же венда защищали меховые шкуры и вываренная кожа, и глуп тот, кто думает, что воина в таком облачении легче убить, – оно защитит лучше любого панциря. У такого воина, как Берстук, наверняка нашелся бы панцирь или даже несколько, и все же он предпочел шкуры, а значит, был уверен в себе. Его до сих пор не убили, хотя многие пытались.
