Тётка Ольга вступила в права наследства и оформила дедушкин и бабушкин дом на себя. И всё чаще говорила про него «мой дом», «в моём доме!» и всё такое прочее. Я же всё чаще стала чувствовать себя в нашем доме как в гостях. И из-за тёти-Олиной новой лексики. И из-за бесцветной братской девицы, с которой понятия не имела, о чём говорить, и ещё меньше – как с ней молчать. Ну и ещё потому, что тётя Оля вышла замуж за огромный бурдюк с вонючими ногами. Дядя Коля был гораздо лучше, честное слово. И уж во всяком случае – добрее. Вонючий бурдюк назывался, как когда-то назывался Сашка Калеуш, – вдовец. И был у бурдюка сын, который, на мою голову, в меня влюбился. Ладно, мама хотя бы двоюродное убожество отослала тёте Оле обратно, в «её дом», после того как оно однажды явилось ночью и пьяное. Мама сказала тёте Оле, что не может больше выносить такую огромную ответственность, и раз у неё теперь есть муж, вот пусть он двоюродного дурака и воспитывает. Потому что тут нужна крепкая мужская рука, а вовсе не мой папа, отличающий болт от шурупа только в теории, и не мой старший брат, портящий себе карьеру из-за двоюродного говна, и уж тем более не она, моя мама. Потому что моя мама устала быть крепкой рукой для племянника. У неё с собственными детьми проблем хватает (это, интересно, каких?!! вопиющая несправедливость!).
Дедушкин и бабушкин дом тем временем как-то состарился. Потерял привлекательность. Наверное, так про дома не говорят – но если именно так и было, то как ещё про это скажешь? Раньше дом всегда был свежим, уютным, красивым. Казалось, что бабушка и дедушка никогда ничего особенного и не делают для своего дома, чтобы он таким был. Но при них – он был живой, молодой, подтянутый, чистенький. В нём хотелось жить, есть, спать, дружить, смеяться, сплетничать. А теперь дом опустился, постарел и махнул на себя рукой. Или чем там машут дома? Трубой, наверное. Из дома исчезла искра. Дом явно не хотел жить. Его оставила душа, этот несчастный дедушкин и бабушкин дом. И пока его тело могло – оно сопротивлялось. Но чувствовалось, что тела дома надолго не хватит. И уже очень скоро тело испустит, вслед за душой, и дух. И даже испытает при этом какую-то покорную радость. Тело дома умрёт – и перед самой смертью будет обречённо счастливо тем, что умирает. Мне казалось – и даже прямо чувствовалось, – что дому плохо оттого, что никто так и не перевязал его рану, оставшуюся на месте веранды, и она сама как-то некрасиво затянулась, шрамы подсохли и подёрнулись пылью и паутиной. Дому было неприятно, что на кухне не бабушка, а тётя Оля и бесцветная девица моего брата, и кухня осиротела и стала такой, какими становятся все заброшенные сиротки, – бесприютной. Все эти большие, средние и маленькие комнаты – уже не хотелось так называть, потому что они уже так не назывались. На месте летнего домика стояли какие-то кирпичи и доски, и хотя они назывались красиво – «стройматериалами», но выглядели просто как куча никому ненужного мусора. Самое обидное было, что дедушкин кабинет занял тёти-Олин вонючий бурдюк. И все дедушкины книги вонючий бурдюк стал считать своими, хотя мой старший брат успел позабирать кое-что. И в этом тоже было что-то неправильное, варварское. Хотя, конечно, то, что книги во владении у моего родного брата, а не у вонючего бурдюка, – это вроде как приятнее. Но именно что только «вроде как». Потому что такие кабинеты и такие книги, как у моего дедушки, должны передаваться по наследству кому-то самому умному и правильному. Кому-то, кому они дороги. Кто оценит. Кому-то родному, чёрт возьми! И я даже не кровь в данном случае имею в виду… Не знаю, что я имею в виду. Конечно, хорошо, что мой брат успел забрать какие-то книги. Но ему они, признаться честно, – просто интерьер. Он же кроме «Капитана Блада» так ничего и не прочитал. Из нормальных книг. Моему брату, если дело не касается математики или сопромата, – что раритетное издание Беранже, что отличной полиграфии (изданный в ГДР!) альбом Кустодиева – всё на один корешок. Что Кокто, что грильяж, что Пикассо, что зефир – всё на один черчилль. С Дягилевым за Шанелью не ходи.
Дом умирал. Это было очевидно. Именно тогда, в свои четырнадцать-пятнадцать, я вдруг остро поняла, что, когда умирают правильные люди, – умирает и их дом. Потому что не бывает домов без правильных людей. Только строения и всякие прочие сооружения. И даже если есть люди, но они неправильные или у них что-то неправильно, то и дома не дома, а – тупые квадратные метры. Квадратные метры – это труп дома. Душа и дух дома – люди. Но не все подряд люди, и даже иногда не дети и не внуки этих людей. А именно те люди, правильные. И если тем людям по той или иной причине не повезло с детьми и внуками, то телом дома завладеют семейные распри и вонючие бурдюки. Семейные распри, вонючие бурдюки и бесцветные девицы будут каждый на свой лад пилить труп дома, отхватывая от него мёртвые куски. И всё это будет уже не дом, не любовь и даже не семейные отношения. Всё это будет даже не вандализм, а в чистом виде некрофилия.
Я перестала ездить к дедушке и бабушке. Потому что они умерли. Я перестала ездить к тёте Оле. Потому что это несправедливо – так исподволь переименовывать родное «дедушкин-бабушкин» в «мой дом» и в «поехать в гости к тёте Оле». Я не хотела ездить к трупу в гости. А труп никто не хотел хоронить. Внутри трупа за бывшим дедушкиным столом восседал вонючий бурдюк, закинув ноги на родной когда-то мне стол, за которым я сидела, аккуратно сложив ручки одна на одну. Внутри трупа всё загнивало и воняло. Внутри трупа дома было всё то, что бывает внутри трупов, – разложение.
Поселившийся в доме вонючий бурдюк всё чаще ссорился с моим родным братом. Впрочем, и с двоюродным дураком он тоже ссорился. Со всеми ссорилась и тётя Оля. Мне было не до этого. Я окончила школу и поступила в институт.
Стоящий вот уже двадцать лет на очереди папа однажды пришёл домой радостный и сказал, что завод уже почти достроил дом и скоро нам дадут квартиру. На троих нам давали двухкомнатную. Потому что вчетвером мы получать новую квартиру не хотели. Да, конечно, на четверых нам бы дали трёхкомнатную. Это логично. Но тогда бы у нас забрали эту, однокомнатную, в центре города. А эта однокомнатная стоила многих и многих двухкомнатных. И даже не потому, что она была в самом центре города. А потому что и потолки в ней были выше, и комната большая (не говоря уже о кухне, ванной и туалете), и стены толще, чем в новостройках на спальных окраинах. Да и зачем брату, которому уже исполнилось почти двадцать шесть, жить с нами вместе на окраине, когда он уже десять лет как живёт у ба… Когда-то давно переехал к дедушке и бабушке, ещё в шестнадцать лет. И давно привык жить если и не самостоятельно, то уж во всяком случае – точно отвык жить с мамой и папой (особенно с мамой).
Мама долго плакала, потому что не хотела двухкомнатную квартиру. За двадцать лет ожидания и молодость, прошедшую посреди вертолётов, мама хотела хотя бы трёхкомнатную. Но и однокомнатную хотела сохранить. Поэтому мама много плакала по вечерам и подолгу разговаривала по телефону со своей подругой Светкой. Подруга Светка был очень умная. Ехидная, но очень умная. И она придумала, как маме получить долгожданную трёхкомнатную, не утрачивая однокомнатной в самом центре. Светка сказала маме, что мне уже шестнадцать лет и я могу выйти замуж. Моего мужа надо прописать к нам, в однокомнатную, и тогда нас будет четверо и нам дадут трёшку. А однокомнатная моему брату останется.
Я не хотела замуж. Потому что… Потому что просто не хотела замуж! Кто хочет замуж в шестнадцать лет?! Только полностью тупоголовые куры, вроде дочери моей воспитательницы детского сада, которая забеременела в пятнадцать, бросила школу, а в шестнадцать вышла замуж за того, от кого забеременела и даже уже родила мокрогубую ротастую противную девочку, с утра до ночи визжавшую в коляске в нашем дворе. Ну и, кроме того, я не хотела, потому что мне просто-напросто не за кого было выходить замуж! Тёти-Олин вонючий бурдюк, что правда, хотел, чтобы я вышла замуж за его сына, которому было уже двадцать два. Но мне категорически не нравился его сын! Он был похож на таракана-переростка, не был ни умным, ни красивым, по-английски не говорил и готовить не умел! Слава богу, что у моей мамы хватило ума отказаться от подобного варианта. Но когда мама выдвинула своё предложение – я подумала, что мама сошла с ума. Как есть – окончательно двинулась, и её немедленно надо изолировать не только от меня, её родной дочери, но и вообще от общества. Потому что такие мамы опасны! И мама даже не предложила эту свою шизофреническую идею. Она её скомандовала, как уже решённый вопрос. И, мол, моё дело, как в армии, – не обсуждать, а исполнять!
Мама скомандовала мне выходить замуж за моего двоюродного брата-дурака!
Вот тут-то я на жопу (какие тут уже, к чёрту, попы!) так и села. И на эдакой жопе сидя, полчаса рта не могла открыть. От ужаса переживаний за тронувшуюся мамашу. Когда меня немного попустило, я сказала маме, что, конечно, читала всякое – в том числе и, разумеется, «Тысячу и одну ночь», где все подряд выходят замуж за двоюродных братьев. И французскую, и английскую, и русскую романистику практически всю осилила, и там, конечно же, тоже между кузенами всякое случалось. Чтобы, значит, где любовь, а где майорат попусту не разбазаривать, в смысле его, майората, умирания и запустения. Но чтобы вот так! За убожество и дебила? Ради комнаты в новостройке хер (потому что какой уж тут, к бениной маме, хрен!) знает где?!!
