Саша в комнате, пристроившись на уголке кровати, напряжённо ловила каждое моё движение. Рядом с ней лежала новенькая нераспечатанная свечка и буклет, открытый на странице об уличных актёрах.
Я чиркнула спичкой о коробок, приятно запахло серой. Комната наполнилась тусклым мерцанием, тени медленно поползли по обоям.
— Саша, знаешь, — сказала мягко, — бояться можно, к тому же со временем это проходит. Да и гроза не самое страшное из того, что случается. Если чем-нибудь заниматься, когда за окном начинает греметь, можно научиться не замечать… — мне вдруг пришло в голову, что говорить подобные вещи испуганному ребёнку по меньшей мере глупо, даже если этот ребёнок ни за что не признается в своих страхах. Но хуже пытаться убедить его в том, во что самой не удалось поверить.
Сложилось так, что я всегда была с ней рядом, вроде бы, даже участвовала в воспитании, но только на деле Сашка выросла сама. И теперь мои педагогические порывы выглядели не к месту.
В свои семь она была похожа на маленькую рассудительную старушонку, в сущности, сформировавшаяся личность. Молчаливая, неулыбчивая, совсем не такая, как остальные дети. Я не помню, что бы она плакала или когда-нибудь жаловалась, а ведь девчонки её возраста постоянно гундят и канючат что-нибудь у своих родителей, пытаются привлечь всеобщее внимание. Сашка не капризная, но очень упрямая.
Знаю, ей нужна была ласка, наверное, пора было вести с ней всякие разговоры про то, откуда берутся дети и почему ей в этой, без того нелёгкой, жизни придётся сложнее, чем остальным. Но каждый раз, когда я набиралась смелости и заговаривала, Сашка смотрела на меня по-особенному, и я задумывалась, не опоздала ли с подобными рассуждениями. Разговор опять не клеился, она продолжала самостоятельно взрослеть, справляясь со своими детскими штуками в одиночестве.
— Ты сегодня уйдёшь? — Саша прервала мою задумчивость.
Я пожала плечами.
— Хочешь молока? Она кивнула. Уснула не дождавшись.
Париж за окном растаял, а с ним и Эйфелева башня, только шпиль Останкинской остался, как напоминание. Я укрыла Сашу верблюжьим одеялом, забрала буклет, кружку поставила возле кровати, хотя знала, что до семи тридцати она не проснётся.
В коридоре настойчиво захрипел телефон.
VII
На эскалаторе уныло целовались две девушки лет пятнадцати. Рыжая, с серебряным колечком в ноздре, облокотилась на поручень и уверенно запустила руку под кофту лысой подруги. Бритая девочка откинула голову, словно приглашала целовать её щупленькую детскую шею. Рыжая самодовольно улыбнулась и приняла предложение.
Так они застыли на чёрной ленте эскалатора. Ещё одно грустное фото из коллекции мегаполиса. Города-спрута, города-гиганта, города-героя, где каждый хочет быть с кем-то, пусть ненадолго: на неделю, на день, на час. Но главное, быть шестьдесят секунд в минуту, вдыхая запах и чувствуя кожей человеческое тепло. Можно даже молчать. Но обязательно рядом, чтобы при случае на неожиданное «а знаешь?» услышать ответ.
Пять человек разбрелись по опустевшей платформе. После дождя, особенно, поздними часами в метро чувствуется тяжесть: смесь усталости, недостатка свежего воздуха и мутных ожиданий ночи. Иногда в скользком жёлтом свете метрополитена становится противно, появляется необъяснимое ощущение тревоги.
Пыльные плафоны мерно раскачиваются над головой, будто предвещают нехорошее. Люди тревожно оглядывают друг друга, поезд, как раненый зверь, ревёт свой предупредительный сигнал.
На табло красными квадратиками высветилось: 00:15, секунды с новой силой побежали отсчитывать следующую минуту. Я посмотрелась в карманное зеркало, щёлкнула заколкой, волосы красиво упали на плечи. Расстегнула голубую кофточку ещё на пуговицу. Эта уловка не столько придаёт уверенности, сколько привлекает внимание. Хотя усталость в глазах и лёгкий оттенок безразличия ко всему сводят на нет смехотворные махинации с маленькой грудью. Я поправила брюки, закрасила губы светлой помадой. Иными словами, сделала всё от меня зависящее.
Дождь, ветер, ветер, дождь — от перестановки слагаемых сумма не меняется. Осень приходит быстрее, чем я успеваю привыкнуть к этой мысли. Дни теряют цвет, непогода сорит листьями и разводит слякоть. Наверное, поэтому больной август всегда плаксив и неестественно трагичен. Люди в холода сближаются — инстинкт самосохранения, доставшийся в наследство от хвостатых предков, до сих пор даёт о себе знать.
— Здравствуй, — сказал Денис.
Я улыбнулась. Он предложил чаю, и мы пошли на кухню пить кофе.
Когда-то давно, ещё в начале нашего знакомства я придумала правила своей одиночной игры, три простых условия: минимум информации, минимум надежд и никаких попыток нарушить первые два запрета. В противном случае набранные очки сгорят, герой самоустранится и придётся начинать заново.
Чайник присвистнул, Денис повернулся на стуле и снял его с огня. Запахло растворимым кофе.
— Хочешь? — спросил он, закуривая.
— Нет.
— А ужинать?
Я опять покачала головой. Он пожал плечами. Мы помолчали до тех пор, пока сигарета не закончилась… Минимум информации — это не так уж плохо. Никто не претендует на знание твоей души, не советует и не пытается лечить. Просто ты живёшь, как удобно, принимаешь решения самостоятельно и не боишься остаться в одиночестве.
Мы познакомились около года назад. Саша тогда болела не сильно, её можно было оставлять одну, поэтому я работала в офисе. Набирала все те же скучные тексты.
Август сходил на нет. Люди возвращались из отпусков. Третий канал заключил договор с нашим концерном, и Денис отправился к нам в контору снимать серию заказных репортажей.
Начальник Николай Сергеевич — человек, зависимый от погоды, семьи и вышестоящих, — ку-рил у себя за столом, ожидая людей с телевиденья, как второго пришествия. Уже давно из кабинета в кабинет гуляли слухи о грядущем разгоне нашего «совкового» отдела и прикреплении особо ценных кадров к другим филиалам. Сотрудники подыскивали запасные выходы и пути к отступлению. Николай Сергеевич был немолод, при детях и начальствовал в этом кресле не меньше двадцати лет. Он хмуро застёгивал свой недорогой пиджак на все пуговицы, будто боялся выпустить опасения наружу. Говорил мало, часто закрывался в кабинете, просил никого не пускать. Секретарша рассказывала, что он пьёт коньяк из угловатой бутылки и часто сорит окурками возле стола. Кто-то верил.
Думается, Николай Сергеевич видел в Денисовом явлении последнюю возможность оправдаться и заслужить доверие. Наверное, поэтому в день съёмок он лично вышел к журналистам. Осторожно подхватил под локоть невысокого темноволосого мужчину, лет двадцати восьми, и, стараясь не измять его делового костюма, увлёк жертву к себе.
Снимали всего пару дней. Быстро нашли общий язык, заговорили не только о задачах промышленной группы, её клиентах, но и о жизни.
После четырёх часов Денис отключал микрофон, отправлял оператора домой, и беседа продолжалась за кофе. Николай Сергеевич, воодушевляясь, зазывал собеседника к себе в пресс-службу. Но тот отказывался, размышляя о деньгах и свободе. Мол, телевиденье — это образ жизни, независимость — его неотъемлемая часть.
Денис всегда говорил, будто нет ничего лучше софитового света и объектива камеры, особенно, когда они направлены на тебя. И если ты не можешь сказать: на сегодня достаточно, завтра до-снимем, — значит, жизнь сделала крен. Ведь оставаться по эту сторону микрофона намного лучше, чем по другую, хотя бы потому, что здесь ты хозяин положения. Маленький божок из пятиминутного репортажа. Вершитель судеб и помощник обывателя.
Что вы говорите: не топят вторую неделю? Трубы лопнули? Сосед — известный художник? Как, как адрес? Повторите, пожалуйста. Съёмочная группа выезжает. Часа через полтора будем на месте. Почти что скорая, почти пожарная. И уж точно лучше милиции.
Да в конце-концов всем нравится простое человеческое внимание. А «попасть в телевизор»— счастье неописуемое. И Денис не понимает, что, значит: нет, снимать здесь нельзя, ещё раз принесёшь сюда свой телевизионный хлам, костей не отыщешь. Денису не ясно, как можно не любить стэнд-апы и прячущуюся за камерой фигуру оператора.
Но телевиденье — это как балет или модельный бизнес, улыбайся, пока ты молод, улыбайся, пока ты брэнд, зритель твой. Он за тобой с канала на канал будет щёлкать, если потребуется. Примет все твои па и ню. Но как только ты вышел в тираж, поистрепался, потерял блеск, зритель найдёт нового кумира. Забудет тебя беззастенчиво, пусть ты хоть трижды профессионал.
Оттого-то журналист — человек отчаянный, оттого-то он обречён на тяжёлую работу. Грести лапками под себя, что есть мочи, рвать из новостей в спецрепортажи побольше, оттуда — в свою передачу, дальше — в авторское телевиденье, в документалистику или как выйдет. В идеале, пополнить бы ряды телеакадемиков, но опять же неизвестно, получится ли.
