― У кого играли? ― быстро спросил Ларионов.
― У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.
― Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?
― Поймать его, дурачки хотели. Боюсь, Сережа, что Санины опасения оправдаются, и нам достанется второй вариант. ― Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предполагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.
― Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.
― Завтра, ― не глядя на Казаряна, решил Ларионов. ― Мне кое-что проверить надо.
Была пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. Нашел в бильярдной Дома кино, временно расположенного в гостинице "Советская", в связи с ремонтом здания на Васильковской.
В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Кавказец, играя на выигрыш, вел партию по-маркерски осторожно, а Вадик, шикуя, рисковал. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок, передавая кий саженному красавцу, попросил его слезно:
― На одного тебя надежда, Эрик. Попотроши Карлена как следует. За меня.
Красавец ослепительно улыбнулся и склонил маленькую голову с идеальным пробором в знак согласия. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.
Они шли бульваром к метро "Динамо".
― Что ж так неосторожно, Алексеич? ― укорил Клок. Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, и он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал под дых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуха почти нормально. Ларионов посоветовал:
― Вставай, а то простудишься.
― За что?
― За дело, ― ответил Ларионов.
― Ты со мной поосторожнее, Алексеевич, ― посоветовал Вадик, вставая. ― Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеевич!
― Зубы обломаешь, кролик, ― презрительно отрезал Ларионов. ― Пойдем на скамеечку присядем.
Сели рядом, как два добрых приятеля.
― Чего ты от меня хочешь? ― завывая, спросил Клок.
― О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?
― О чем спрашивал, то я тебе и сказал.
― Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?
― Еще раз отвечаю: с домушниками дела не имею.
Ларионов, делая каблуками на серой земле черные полосы, вытянул ноги, засунул руки в карманы пиджака, и засвистал умело модную тогда песенку "Мишка, Мишка, где твоя улыбка". Свистал он мастерски. Клок дослушал свист до конца и сказал, тихим голосом выдавая искренность:
― Ей-богу, ничего не знаю.
― Ты кого катал у Гарика Шведова?
― Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.
― Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю, как бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать.
― Не надо так со мной разговаривать, начальник.
― Я с тобой не разговариваю, я тебе перспективу рисую. Будешь говорить?
― Куда мне деваться, начальник.
― Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо известно. Расскажи про третьего.
― Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишечки, и лошкануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.
― А у тебя Коммерция ― подставной, ― догадался Ларионов. ― Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?
― Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.
― Ты мне, Вадик, поподробнее про Ростовского этого.
― Судя по всему, деловой, в авторитете.
― Внешность.
― Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.
― Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?
― Не знаю, Алексеевич.
Ларионов потаскал себя за нос, сощурился, улыбнулся, решил:
― Нет, бить я тебя не буду. Я добрый, я тебе право выбора предоставлю. Выбирай: или я тебя в кичман на срок определю, или блатным на толковище ссученного сдам.
― Воля твоя, а я все сказал.
― Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же ― исполнитель, тебе по таким копейкам играть ― только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?
― Мне они ни к чему.
― Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?
― Мне лично они ни к чему, ― со значением заявил Клок, оттенив "мне".
― Слава богу, до дела добрались, ― с удовлетворением отметил Ларионов. ― Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?
Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:
― В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более, что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, "Двин". Еду, о смысле жизни задумываюсь.
И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человечек вертелся, но его вроде и не было.
К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться, и он сам ― заметь, сам! ― предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь ― не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человек этот, он при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фрайер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но расставались мы, улыбаясь. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в "Якоре", любимое его место ― "Якорь", обедаем, разговоры разговариваем.
― Последний разговор ― о домушниках? ― перебил Ларионов.
― Ага, ― легко согласился Вадик. ― Просил подходящего человечка подыскать, по возможности, не нашего, не московского.
― Зачем он ему ― не говорил?
― Он не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь ― свидетель, знаешь соучастник.
― Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?
― Говорили что-то.
― А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?
― Это уж ваша работа ― соединять.
― Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.
― Не соединишь, Алексеевич, я тебе на свободе нужен. ― Вадик окончательно раскололся и поэтому окончательно обнаглел.
― Нужен. Пока нужен, ― двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: ― Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.
― Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-14-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста. Генеральский.
Сведения Ларионов не записывал, он их запоминал. Настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:
― Кончил дело ― гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?
― Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? ― вставая, предложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.
― О чем толковали? ― без особого интереса поинтересовался Ларионов.
― Да вроде ни о чем. Топтался он на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.
― На что намекал, вокруг чего топтался?
― Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.
― Ну, тогда ближайшая перспектива у него ― два года за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.
― От своего имени? ― изволил пошутить Вадик.
― От моего имени, от имени московской милиции, как тебе удобнее. Ну что, пошли?
― Берегись, Алексеич, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь мне алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!
Лики музыкальных гениев по стенам, лица знакомых интеллигентов в рядах, и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.