― А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.
― Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!
― Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.
― А Саня ― майор милиции, и больше ничего.
― Если так, то жаль.
Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:
― Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.
― Их дело ― опознавать, мое ― стыдиться.
― Хреновину-то не надо нести. ― Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. ― Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.
Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:
― Паренек этот ― нечисть?!
― Если ты его выгородишь, станет нечистью.
― Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! ― пообещал Казарян.
Наштукатуренная баба всплеснула руками:
― За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.
― Нет его в Талдоме.
― А я-то тут при чем?
― Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?
― Да где ж мне теперь с ним управиться? ― Баба негромко зарыдала.
― Непохмеленная, что ли? ― спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.
― Не ты меня поил, не тебе спрашивать, ― басом обиделась баба.
― Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.
― Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! ― баба постепенно наглела.
― Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.
― Да я разве что говорю?
― Говоришь, говоришь! ― Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. ― А, черт! Генка Иванюк не заходил?
― Не заходил.
Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.
― Я тебя навещать буду, ― пообещал Казарян.
― Куда от тебя денешься? ― баба открыто радовалась его уходу.
Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.
Иванюк-младший с ходу раскололся:
― Вчера вечером приходил. Денег просил.
― Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! ― вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.
― Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! ― Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.
Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.
― Что тебе Стручок говорил? ― не поднимая головы, спросил Роман.
― Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.
― Где это ― "у одних"?
― Не знаю. Правда, не знаю.
― Ты ему денег дал?
― Дал. Двести рублей.
― Откуда у тебя деньги?
― Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.
― Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.
― Вы все шутите. А мне жить как?!
― Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?
Геннадий Иванюк усек.
Иванюк-то усек, а Виталий Горохов ― нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. А то пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж их дело.
― ...Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С "вальтером" в руках. Так-то, ― как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.
― Считаешь, что надо рубить концы? ― спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.
― Делать больше нечего, ― его словами обозначил ситуацию Ларионов.
― А что Санька думает?
― Нет его, ― раздраженно ответил Ларионов. ― Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.
― Резюмируем: Колхозника ― под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?
― Только так.
― Но где же все-таки Санек?
Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два "а", два "б" и два "в" забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.
Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль...
― рвался с самодельной, из рентгеновской пленки сделанной пластинки вольнолюбивый голос Лещенко. Вообще-то с репертуаром танцулек было худо. Борясь с тлетворным западным влиянием, промышленность, выпускавшая пластинки, внедрила в массы падекатр и краковяк, и поэтому массам приходилось пользоваться довоенными Утесовым, Шульженко, Козиным и Эдди Рознером.
Они сидели на округлой туше локомобиля, ощущая задами еле заметную неровность чугунной поверхности. Они сидели на локомобиле и сверху рассматривали отрочество и юность ― свое прошлое. Алик, Лешка Без, Виллен Приоров. Чтобы неунизительно помириться с Саней, всех собрал Алик.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь.
И каждый вечер сразу станет
Так удивительно хорош,
― раскрыл молодежи смысл происходящего Леонид Утесов, и танцы начались. В основном шерочка с машерочкой, но иногда и храбрец лет семнадцати попадался. Конечный продукт бифукаторства от соприкосновения с существом иного пола впадал в ужас. Потея, он преодолевал его, на то он и храбрец.
Нет, не на храбрецов надо было смотреть. Смотреть надо было на нежных и трепетных дев, которых они последний раз видели лет пять назад прыгающими через веревочку.
― Кадры растут, как грибы, ― глубокомысленно и мрачно заметил Лешка Без.
― А вон блондиночка в голубом, чья это? ― спросил Виллен.
― Макаровых, ― ответил всезнающий Алик.
― Гляди ты! ― обрадовался Виллен. ― Вроде недавно я на Ольгу глаз клал, а теперь и соплячка Наташка на подходе! Передовое семейство.
Алик поднял руку, призывая к вниманию, и, точно поймав момент, три взрослых обалдуя оглушительно запели вместе с Утесовым:
Сердце, тебе не хочется покоя.
Сердце, как хорошо на свете жить.
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.
Танцевавшие тотчас, как в игре "Замри!" застыли на месте, ответственный за музоформление кинулся менять пластинку, а из голубятни на рев явился Костя Крюков, строгавший там что-то по голубиному хозяйству.
― Завидно? ― поинтересовался кто-то сверху. ― Лезь к нам!
"В парке Чаир распускаются розы..." сладко понеслось с новой пластинки. Костя молча вскарабкался на локомобиль, страстно потянулся, зевнул, лязгнув стальными зубами, передернулся от озноба и, послушав музыку, спросил:
― Хорошо?
― А то! ― отвечал Лешка Без.
― Саню ждете? ― спросил догадливый Константин.
― Его, ― подтвердил Алик и вдруг обрадовался страшно: ― Гля, еще один!
Войдя во двор, остановился, в нерешительности осматриваясь, Ромка Казарян.
― Кондехай, сюда, вертуха! ― по-блатному заблажил Алик. Роман обернулся на крик, направился к ним.
Ответственный врубил лампу под жестяным рефлектором, и танцующие отделились от остального мира четким световым конусом. Роман влез на локомобиль и спросил тонким голосом:
― Терем-теремок, кто в тереме живет?
― Я ― мышка-тихушка, ― признался Алик.
― Я ― лягушка-мокрушка, ― продолжил игру в воровские профессии Виллен, но Костя Крюков раздраженно прервал эти игры:
― Шуточки, у вас, фрайера!
― Так их, Костя, ― одобрил его Роман. ― Фрайерам все шуточки. Санятка где?
