Нечто похожее несколько позже изрек и Владимир Ленин, давший трезвый анализ ситуации 1917 года: «В каком-нибудь феврале или марте, всего полгода тому назад, у нас армии не было. Армия не могла воевать. Армия, пережившая четырехлетнюю империалистическую войну, когда она не знала, за что воюет, и смутно чувствовала, что воюет за чужие интересы, — эта армия побежала, и никакие силы в мире не могли ее удержать. Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться»[56]. Керенский — человек кипучей энергии — тоже это прекрасно понимал, но не проявил способностей выстроить систему, которая бы защитила его собственную революцию. Попытки были, а системы не возникло.
Выступление Корнилова, к славе которого Керенский ревновал уже не первый месяц, невольно помогло большевикам еще прочнее мобилизоваться. Александр Блок, поэт, признававшийся, что не разбирается в политике, но, как медиум, старавшийся прислушаться к ее музыке, писал в те дни: «Корнилов есть символ; на знамени его написано: „Продовольствие, частная собственность, конституция не без надежды на монархию, ежовые рукавицы“». «Не без надежды на монархию» — это сказано точно. Корнилов никогда напрямую не говорил о необходимости реставрации самодержавия или обустройства конституционной монархии. Все будет решено только после наведения порядка и завершения войны. Но те, кто испытывал ностальгию по монархии, по прежним порядкам, именно в Корнилове видели действенного лидера. Нет, не будущего царя — это уж совсем не сочеталось с русскими традициями. Но — нового Дмитрия Пожарского, который крепкой рукой прекратит смуту, поможет России избежать военной катастрофы и, быть может, поспособствует избранию нового самодержца. Подобно Пожарскому, Корнилов должен был спасти монархию — и скромно отойти в сторону. Рассматривался, конечно, и другой вариант. Монархии симпатизировали немногие, популярные «кандидаты на престол» не просматривались — и Корнилов на волне побед (которых пока еще не было!) мог бы стать русским Бонапартом. Диктатором, а быть может, и избранным главой государства — наподобие французских или американских президентов. Тогда многие в окружении Корнилова невольно вспоминали и американского «супергероя», генерала Джорджа Вашингтона, и целую череду французских политиков, ставших лидерами державы, не снимая генеральских мундиров. Никакого уважения к Керенскому Корнилов (как и большинство генералов) не испытывал — и перешел в открытую, радикальную оппозицию к Временному правительству. Казалось, что в военное время полномочий и авторитета главнокомандующего хватит для того, чтобы сосредоточить в одних руках и военную, и политическую власть. Правда, большевики с самого начала относились к возможностям Корнилова скептически, оценивая его потуги как еще один шанс для более активной агитации в армии. Они сумели наилучшим образом использовать его выступление в своих интересах. В данном случае Рыков был солидарен с Лениным и Троцким — и вовсю действовал против «корниловщины».
После Московского совещания Корнилов (с помощью Бориса Савинкова) попытался объявить в столице военное положение. Позже эту ситуацию все ее участники описывали противоречиво. Какое-то время Керенский, судя по всему, соглашался с предложениями Корнилова, потом понял, что усиление генерала может стать финалом его политической карьеры, — и объявил Корнилова мятежником. Провокационную, противоречивую роль сыграл тогда и Савинков — управляющий Военного министерства, ставший в дни выступления Корнилова военным губернатором Петрограда и исполняющим обязанности командующего войсками Петроградского военного округа, а по сути — еще одним кандидатом в диктаторы. Керенский послал Корнилову телеграмму с приказом сдать полномочия Верховного главнокомандующего генералу Александру Лукомскому. Ни Корнилов, ни Лукомский подчиняться военному министру не стали.
Позже ошибку Корнилова один за другим повторят все генералы, которых принято называть белыми. Все они недооценили сложность политической борьбы, сложность работы с обществом — с горожанами, с солдатами, с партийцами, которые составляли статистически ничтожную, но влиятельную часть населения.
«Я ему революции не отдам» — этот резкий, ставший достоянием народной молвы ответ Керенского радикально изменил политическую ситуацию в России. 28 августа после экстренного заседания правительства был принят указ Правительствующему сенату: «Верховный главнокомандующий генерал от инфантерии Лавр Корнилов отчисляется от должности Верховного главнокомандующего с преданием суду за мятеж». Уже на следующий день начала свою работу созданная Чрезвычайная следственная комиссия под руководством главного военно-морского прокурора Иосифа Шабловского. Корнилов отвечал, боролся. В его «Воззвании к казакам» говорилось: «Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, клянусь довести народ, путем победы над врагом, до Учредительного собрания». Временное правительство он обвинял «в нерешительности действия, в неумении, неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанью внутри нашей страны»[57]. С гимназической юности Рыков терпеть не мог такую риторику. Ему она казалась мертвой, лицемерной, тупиковой.
К Петрограду следовал конный корпус генерала Александра Крымова. Керенский сначала одобрял этот рейд, потом приказал остановить его. Он даже был вынужден прибегнуть к помощи большевиков… Эта партия уже показала себя действенной силой — и, возможно, кандидат в диктаторы все еще искал пути сотрудничества с ними, разумеется, осознавая всю опасность такой политики. Он умел рисковать — даже с перебором. На предприятиях формировались отряды Красной гвардии — их инструктировали солдаты-фронтовики. Рыков активно занимался организацией рабочих отрядов, доставал и брал «на карандаш» вооружение. В те дни оружие красногвардейцам безотказно выдавали воинские склады: как-никак эти товарищи шли на святое дело, защищать революцию — Февральскую, между прочим. На подступах к столице рыли окопы. Днем 28-го, по просьбе Керенского, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы крейсера «Аврора». Любопытно, что, когда ЦИК попросил Кронштадт и Выборг прислать надежные воинские части, потребовалось подтверждение просьбы со стороны большевистского ЦК. И 29-го войска, готовые встретить корниловцев, стали прибывать в Питер.
К удовлетворению и ужасу Керенского, большевистские агитаторы выполнили задачу с перехлестом: корпус Крымова до столицы не добрался — его «распропагандировали». И секрет тогдашних успехов большевиков — прежде всего в партийной дисциплине. Другие объяснения просто несостоятельны. Потому и такие несговорчивые товарищи, как Рыков и Ногин, в конечном счете подчинялись, стараясь идти в ногу с большинством, — после самых громких дебатов. И, наблюдая за жизнью других партий, они могли убедиться, что иерархия помогает большевикам усилиться. Но у строгой дисциплины в политике есть и обратная сторона, весьма опасная для революционеров во все времена, — перспектива диктатуры. Сам генерал Крымов после беседы с Керенским застрелился — а возможно, был убит. Этот выстрел поставил точку в той истории, которую называли Корниловским мятежом.
Действия большевиков в те дни так и остались агитационными: сражения с корниловцами не состоялись. Но они приобрели опыт, который помог в первые послеоктябрьские дни так же легко «отбиться» от красновцев. И разоружить красногвардейцев после Корниловского мятежа пытались, но не сумели. Время показало, что в интересах Керенского все-таки следовало искать компромисса с Корниловым и Савинковым, хотя и эта задача не из простых. Не стоит упрекать Керенского в политической слабости и слепоте, как и в бездумной обидчивости. Когда правительство теряет армию, когда у армии появляется опытный и жесткий вождь-оппозиционер — это смертельно для политической системы. В особенности — в дни войны. Несмотря на то что «вернуть дисциплину» в войсках Корнилову хронически не удавалось — и по уровню кругозора он все еще во многом оставался дивизионным генералом. По сути, молниеносно выросший в национального героя Корнилов был сыном революции в еще большей степени, чем Рыков, который заслужил свою репутацию и положение среди социалистов в течение десятилетий. В такой ситуации было естественным, что он внутренне поддерживал борьбу с нарождавшейся «революционной» «февралистской» политической и военной элитой. Они — как самозванцы — нахально заняли места «политкаторжан» — таких, как Рыков. А ему после возвращения приходилось, скитаясь по углам, восстанавливать свой авторитет в партии и в массах, без малейшей поддержки и без того ослабевшего государства.
