И не заметила, как заснула.
* * *
Проснулась я в широкой постели, на шелковых белых простынях, накрытая тонким одеялом. В первое мгновение не поняла, где нахожусь. Потом память стала возвращаться.
Приняв на кровати сидячее положение, я прислушалась к своим ощущениям. Ожидала головную боль (ведь мне же подсыпали снотворное?), но боли не чувствовала. Во рту не было сухости, вообще какие бы то ни было неприятные ощущения отсутствовали. Только хотелось есть.
Что со мной сделали?! Зачем?! И я-то сама идиотка, добровольно приехала в капкан… И выпила сок… И не убежала из комнаты, почувствовав тот дурманящий аромат.
Как теперь отсюда выбираться?!
Я зажгла ночник, встроенный в стену над ложем. Спальня тоже оказалась оформлена в восточном стиле, стены обиты зеленой тканью, пол опять же застелен огромным ковром, низкая кровать (нет, не кровать, это слово не подходит, она должна называться как-то по-другому) была непривычной для меня, вечной обитательницы «хрущобы».
Кстати, а где моя одежда?!
Все лежало на небольшом пуфике, аккуратно сложенное. Я сама была полностью обнажена. Кто меня раздевал? Что тут со мной делали?!
Я проследовала в ванную, соединявшуюся с комнатой. Там на стене висели два огромных махровых полотенца и белоснежный халат. Осмотрела себя в зеркале. Никаких синяков, ссадин, даже крошечных царапин на родном теле не обнаружила. Вроде бы никаких гадостей со мной не делали… Родное тело ни на что не жаловалось.
Унитаз оказался с музыкой. Мог ли предположить Бетховен, что его «Лунная соната» будет использована нефтяным королем Муратом Хабибуллиным для глушения звука спускаемой воды? Хотя в последние годы у нас в стране наблюдается большая любовь к классической музыке, в особенности во время всяких путчей и переворотов. Чайковский прекрасно подходит для замены телепрограмм.
Кстати, и унитаз, и ванна, и раковина были изумрудного цвета, стены – из изумрудного кафеля, а размер ванной комнаты, по-моему, не меньше, чем большой комнаты в моей «хрущобе», где проживают отец и дети.
Дети. Я ведь сюда приехала из-за них. И сама попала в плен, в золотую клетку. То есть изумрудную. На глаза навернулись слезы.
И где Саша-Матвей? Неужели так и лежит в тайнике? Я-то тут все-таки устроена с комфортом, а он… Или ему удалось выбраться? И он сейчас фотографирует тут все, до чего доберется? Но удастся ли ему незамеченным выбраться за пределы территории? Ведь только он и сможет сообщить моим родственникам, где я оказалась, ведь мобильный мне не оставили. Но если Сашу самого надо спасать?
Я бросилась к пуфику, на котором также оказались и мои часы. Пятнадцать минут второго. А приехали мы сюда где-то в половине восьмого. Хорошо же я поспала…
Я встала под душ, включив холодную воду, потом облачилась в свою одежду и решила прогуляться по дому.
Дверь, к моему удивлению, была не заперта. Или понимают, что из этого особняка не убежать? Если только вплавь через озеро? Хотя и там вполне могли поставить какие-нибудь сети для крупной рыбы.
Ковровая дорожка в коридоре приглушала мои шаги. Тусклое освещение подавалось странными (для меня) приспособлениями, идущими вдоль потолка, примерно в десяти сантиметрах от него. Светильники представляли собой горизонтальные палочки, встречающиеся с синхронной периодичностью. Здесь не было темно и не было светло.
Примерно через двадцать метров пути я притормозила перед двустворчатыми дверьми, расписанными золотом, перегораживающими коридор. Раскрыв их, в первое мгновение ослепла от разницы в освещении коридора и зала, в котором оказалась, хотя не могу сказать, что тут были установлены прожекторы.
За круглым невысоким столиком с резными ножками и прозрачной стеклянной столешницей сидел Мурат Хабибуллин, вернее, я решила, что это Мурат, увидев гораздо более солидную копию Камиля. Камиль лет этак через тридцать. Или двадцать. Возраст мужчины было не определить. Над вид – лет сорок пять, может, чуть меньше, хотя на самом деле, наверное, приближалось к шестидесяти, а то и перевалило за эту цифру. Он явно уделял много времени своей внешности и здоровью. Ведь моя свекровь тоже в последние годы зачастила по массажисткам, баням, тренажерным залам и бассейнам. Да и молодые мальчики, которых возлюбила Надежда Георгиевна, способствовали омоложению – это еще древние подметили. Мурат Хабибуллин тоже, насколько мне известно, это дело уважает (в смысле молодых партнерш, но не мальчиков). Результат – налицо и на лице.
При моем появлении мужчина оторвал взгляд от газеты, которую читал, отложил ее в сторону и внимательно меня оглядел, потом вежливо поздоровался. Голос удивительно напоминал голос Камиля. Я тоже поздоровалась, продолжая стоять у дверей.
– Что же не проходите, Ольга Викторовна? – спросил мужчина. – Садитесь, раз пожаловали. В ногах правды нет.
И он кивнул на кресло напротив себя.
Я прошла к указанному месту, но внезапно обернулась на шум за спиной. Двери закрывались сами собой. Ловушка захлопнулась?
– Присаживайтесь, присаживайтесь, – тем временем говорил мужчина, но сам не встал, чтобы пододвинуть мне кресло.
– Вы – Мурат? – на всякий случай уточнила я.
– А вы сомневаетесь?
– В общем… Простите, я не знаю вашего отчества.
– Аюпович. Но давайте без отчеств, Ольга. – Он стал серьезным. – Я знаю, что вас сюда привело.
– Где мои дети?! – спросила я, может, излишне резко. – И зачем вы меня усыпили?
Мурат не ответил, вместо этого извлек из кармана то ли рацию, то ли трубку сотового телефона и сказал одно слово:
– Введите.
Не прошло и минуты (на протяжении которой я дважды повторила свои вопросы, но безрезультатно), как двери с другой стороны зала распахнулись, и я ахнула. Два здоровенных типа в камуфляже не ввели, а втащили Сашу-Матвея. Под правым глазом у него синел огромный «фонарь», левый вообще заплыл. Из носа недавно шла кровь, и журналисту еще не дали умыться. Кровь заляпала рубашку на груди.
– Криминально-скандальная журналистика – вещь опасная, – сказал, ни к кому не обращаясь, Хабибуллин. – И наша городская знаменитость Матвей Голопопов понимает, что все случившееся с ним – издержки профессии. Правда, уважаемый?
– Прекратите над ним издеваться! – не смогла сдержаться я.
– Не надо, Оля, – тихо сказал Саша-Матвей, глядя на меня одним глазом. – Я знал, во что ввязываюсь.
– Вот видите, Оля, как мы с Матвеем прекрасно понимаем друг друга, – заметил Мурат. – Матвей вообще человек очень понятливый. Правда, Матвей?
– Правда, – ничего не выражающим тоном ответил журналист.
Я чувствовала себя очень неловко. Пока я валялась на белых шелковых простынях, Сашу избивали. А ведь он помогал мне, согласился помочь и поехал сюда вместе со мной…
– Не терзайтесь муками совести, Оля, – прерывая мои размышления, послышался вкрадчивый голос Мурата. – Ведь вы сейчас думаете, что журналист рисковал из-за вас и ваших детей, жертвовал собой и все такое? Это не так. Он преследовал свои корыстные интересы. Хотел на чужом горбу в рай въехать. Так, кажется, говорят?
– Это у вас-то рай? – ехидно спросила я.
– А разве нет? – поразился Хабибуллин. – Вам что-нибудь не понравилось?
Я предпочла смолчать.
– Ну так вот, – продолжил Хабибуллин. – Господин Голопопов прекрасно знает мое отношение к тайне частной жизни. Правда, Матвей?
– Да, – промычал Саша-Матвей, которого продолжали держать за руки. «Ой, так его же поддерживают, чтобы не упал», – внезапно поняла я. Как ему досталось, наверное!
– Но господин Голопопов посмел ее нарушить. Вернее, попытался. А я никому не позволяю нарушать свои права.
В голосе Мурата появились стальные нотки. Глаза нехорошо сверкнули. Точно так же сверкали они и у Камиля… Мне стало не по себе. Куда я попала? Что меня тут ждет?
Тем не менее не смогла удержаться и спросила, как Хабибуллин догадался, что Саша-Матвей находится в машине.
– Аппаратура, – сказал журналист разбитыми губами. – Я не знал.
