Он с неохотой закрыл книгу. Нам прислуживала красавица Мари — племянница доньи Фелины. Она приехала из Франции вместе со своим отцом, которого, как и многих других, соблазнила молва о сказочном богатстве нашего города. Вскоре после приезда ее отец подхватил опасную лихорадку и всерьез заболел. Весь день Мари готовила еду и обслуживала посетителей, а по ночам ухаживала за отцом в больнице. Ее черные волосы были заплетены в косу, а пухленькие щечки нежно спускались к подбородку с ямочкой. У нее были широкие, как у мужчины, брови, но эта особенность только подчеркивала изящество всего остального.
— Как чувствует себя твой отец? — спросил я, зная, что сочувствие нередко возбуждает интерес.
— Не слишком хорошо, господин, — ответила она и как будто нарочно наклонилась пониже, наливая мне кофе.
Я втянул носом аромат ее нежной кожи и в этот момент заметил, что Кристобаль тоже поглядывает в ее сторону. Наблюдать за тем, как Кристобаль проявляет интерес к женщине, мне доводилось впервые, и эта картина порадовала меня. Он проводил взглядом ее фигурку, но, когда девушка оглянулась, тут же ссутулился и опустил глаза в тарелку. Я похлопал его по плечу, чтобы он выпрямил спину, как подобает не только приличному кучеру, но и приличному кабальеро. Разве можно завоевать расположение женщины, если сутулишься, как калека, и смотришь вниз, не давая возможности разглядеть ни свою грудь, под которой бьется сердце, ни своих глаз, в которых светится душа? Я пытался научить Кристобаля не стыдиться самого себя. Но сердце гораздо труднее поддается учению, чем разум. Когда я оставил на столе реал, Кристобаль кинул на меня взгляд, исполненный смущения и удивления.
— Она тебе нравится? — спросил я по дороге к карете.
Он неопределенно пожал плечами, но по его лицу я видел, что он старается не выдать свои чувства.
— Она заинтересовала тебя, не так ли?
— Она единственная девушка в Севилье, которую вы оставили для другого мужчины, — ответил он с непривычной дерзостью, но потом спохватился и добавил: — … хозяин.
Я улыбнулся:
— Значит, это любовь?
Он не успел мне ответить, потому что к карете подбежала Мари.
— Господин, вы забыли свой реал.
— Я оставил его для тебя, Мари.
Неожиданно она швырнула деньги мне под ноги. Серебряная монетка покатилась по мостовой.
— Я не проститутка, чтобы меня можно было купить! — Ее брови изогнулись, в голосе зазвенело чувство оскорбленного достоинства.
— У меня такого и в мыслях не было! К тому же проституткам не принято платить заранее.
— Но ваш ужин стоит гораздо меньше.
— Мой кучер, Кристобаль, предложил оставить это тебе… чтобы ты могла купить лекарства для своего отца.
Кристобаль был обескуражен моей ложью. Вероятно, для того, чтобы спрятать лицо, он наклонился и подобрал монету с земли, после чего медленно протянул ей. На этот раз она не стала возражать. Опуская монету в ее ладонь, он смущенно улыбнулся, и она ответила благодарной улыбкой, по всей видимости, испытывая неловкость за свою вспышку. Кристобаль быстро отвел глаза, но, когда девушка шла обратно, он неотрывным взглядом следил за тем, как ее зеленая юбка колыхалась при ходьбе и белая блузка прилипала к плечам от полуденной жары. У самых дверей она вновь оглянулась в нашу сторону, но Кристобаль успел опустить глаза.
Я покачал головой, размышляя над причиной его страха перед женщинами. Голубоглазый, с длинными каштановыми кудрями, Кристобаль довольно хорош собою. Даже небольшой шрам под глазом — след от бутылки, которую когда-то запустил в него родной отец, — придавал ему некую загадочность. Я уверял его, что шрамы только украшают мужчину. Они свидетельствуют о том, что человек стоял лицом к лицу с опасностью, не спасовал перед ней и теперь ему есть о чем порассказать. Однако бедолага по-прежнему старается прикрывать лицо руками. Однажды он поведал мне, что мать била его за то, что он не защищал ее от пьяного отца. Вероятно, именно пример отца и отвратил Кристобаля от выпивки, что является замечательным качеством кучера и слуги.
— Отвези меня на улицу Сюзон, — велел я Кристобалю.
Мне надо было взглянуть на окна доньи Анны, а заодно продумать маршрут, по которому я вернусь сюда ночью. Ее кареты не было видно поблизости; а занавеси на окнах были плотно задернуты.
Проезжая через площадь Святого Франциска, я выглянул из окна, пытаясь хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о донье Анне. Я оглядел длинную вереницу профессиональных нищих, безруких и безногих ветеранов, студентов, вдов и безработных, которые терпеливо ожидали, когда из собора для них вынесут бесплатную похлебку. Я уже совсем собрался закрыть шторки, когда возле монастыря Святого Франциска с удивлением заметил красную карету доньи Анны.
— Стой! — быстро скомандовал я и вышел, не дожидаясь, пока Кристобаль откроет дверь. — Возвращайся к таверне и подвези Мари до больницы. Заботясь о ее отце, ты сумеешь завоевать ее сердце.
На самом деле я не хотел, чтобы мою карету заметили, а главное, чувствовал, что сейчас мы можем помочь сразу двум женщинам.
— Я… я… — Кристобаль от волнения потерял дар речи.
— Страх — это вор, Кристобаль. Не позволяй ему украсть твою жизнь.
Он в смятении покачал головой.
Отправив кучера в обратный путь, я пошел к церкви, стараясь быть незаметным в толпе. Я подошел поближе и убедился, что передо мною та самая красная карета, в которую я проскользнул в день нашей первой встречи и на которой командор и донья Анна приезжали на невольничий рынок. По-прежнему оставаясь незамеченным, я вошел в церковь, вероятно, вскоре после них.
Я опустил пальцы в чашу из розового мрамора и перекрестился святой водой. Не помню, когда мне доводилось бывать в церкви последний раз. Прячась за большими колоннами, я осторожно продвигался вперед. Донью Анну и командора я увидел в некотором подобии семейной часовенки, на стене которой было выгравировано: «Часовня Святой Марии Магдалены». Я подкрался почти вплотную и заметил, что донья Анна плачет.
— Отец, почему вы отдали мою руку маркизу? Разве вы не любите меня и не хотите, чтобы я была счастлива?
Было заметно, что командор глубоко опечален горем своей дочери, и все-таки он твердо ответил:
— У меня не было другого выхода, кроме как принять его предложение.
— Но почему? Ведь есть другие богатые люди, за которых вы могли бы отдать меня.
— Вовсе не ради его богатства я дал согласие на этот брак. Хотя, как ни крути, золото маркиза поможет нам сохранить эту часовню, в которой похоронена твоя мать и где я когда-нибудь воссоединюсь с ней.
Он нежно посмотрел на белое надгробье, которое венчала мраморная фигура коленопреклоненной женщины с библией в руках.
— Она будет моим ангелом-хранителем, когда наступит мой черед войти в царство небесное.
— Пожалуйста, не говорите о смерти, отец. Я не хочу потерять еще и вас.
— Судьба солдата висит на волоске от смерти, и потому его могила всегда должна быть готова.
Командор посмотрел на свое собственное надгробие. На соседней плите я увидел вырезанную из мрамора мужскую фигуру. Командор прикоснулся к ней пальцем.
— Совсем как живой, правда?
— Я не понимаю, как вы можете тратить золото маркиза на свое собственное надгробие, если вам приходится продавать свою дочь, как проститутку.
Командор развернулся и той же рукой, которая только что гладила лицо мраморного изваяния, ударил по лицу свою дочь. Я вынужден был сдержаться, поскольку понимал, что если сейчас я снова позволю себе вмешаться, ничего хорошего не выйдет. Он быстро осознал свою неправоту и, видя как девушка закрыла ладонями лицо, смягчился и сказал:
— Мне не следовало воспитывать тебя гордячкой. В замужестве это принесет тебе только страдания.
— Если причина не в золоте, то отчего же вы согласились на это замужество?
— Маркизу стало известно нечто… нечто такое, что может принести нам несчастье.
— И что же ему известно?
— Не важно, что именно. Главное, он знает об этом, — сухо сказал командор, давая понять, что разговор окончен.
Донья Анна не посмела продолжать расспросы. Командор опустился на колени у могилы своей жены.
— Свеча у надгробия твоей матери догорела. Мне следует пойти и купить другую.
— Разве нельзя послать дуэнью Люпэ?
— Купить и зажечь свечу для твоей матери — это мой священный долг и мое право. Это все, что я могу теперь для нее сделать… Но куда подевалась твоя дуэнья? Она должна присматривать за тобой.
— Она молится отдельно.
— Почему не здесь, рядом с тобой?
— Она не смеет заходить в нашу часовню.
— Дуэнья Люпэ! — Зычный голос командора нарушил тишину церкви и эхом отозвался под сводами маленьких часовен.
Дуэнья не заставила себя ждать. На ней была черная мантилья, перетянутая под грудью, отчего ее платье топорщилось, как будто она была беременна. Сегодня мне удалось разглядеть ее лицо, не прикрытое вуалью. Его тонкие черты и бронзовый оттенок кожи выдавали в ней азиатку. Пожалуй, эту старую женщину можно было бы назвать красивой, если бы не страх и беспокойство в ее глазах. Возможно, ее беспокоила судьба доньи Анны, а скорее всего, своя собственная судьба в этой стране завоевателей.
