Самое удивительное, что Артем не придавал почти никакого значения ее вспыльчивости. Увлеченный то хитроумными задачами по сопромату, то рисованием с натуры и по вдохновению, он появлялся нерегулярно, звонил из самых разных мест и даже компаний, куда таскался с друзьями, и оправдывался невпопад, путаясь в именах и фактах, которые Леночка запоминала с точностью ЭВМ и хранила в памяти, чтобы ими со временем воспользоваться. Обидчивая и беспощадная, она усиленно вырабатывала сложную стратегию поведения с юношей, который и привлекал, и чем-то отталкивал, заставлял плакать по ночам и замирать от нежности. Ей хотелось ясности и определенности.
Словом, она, внешне нехотя, но с расчетом в глубине души, согласилась пойти с Артемом на ночевку, встречу Нового года под елью, чтобы поставить все точки над и, знать: имеет ли смысл и дальше поддерживать с ним отношения или искать иные хода для жизненных альтернатив. То, что из дому надо было уходить быстрее, ей было ясно. Ей надоели дрязги в доме из-за денег (и каких денег — счет не шел на рубли и десятки!), бесконечные опасливые взгляды на ее наряды, косметику, новые сумочки или бижутерию (это при их-то доходах). Ей стала неприятна и ранее не замечаемая неопрятность их дома — разбросанные везде выкройки, шаблоны, остатки ниток, свалявшиеся пыльные шарики по углам. Даже запах — стоялый запах куриного бульона и форшмака — стал ей невыносим. Но сделать ее обманутой дурочкой никому не удастся, даже Артему… В конце концов, она достаточно умна, чтобы найти себе другого. С ее-то красотой!
И она требовательно и серьезно посмотрела в глаза юноши, искрящиеся доброжелательностью и озорством.
— Ну, ты сразу напридумываешь. Какие Аллочки, какие Людочки? У меня никого не было!.. — Он с шумом сбросил на пол рюкзак, снял промокшие лыжные ботинки и пошевелил озябшими пальцами в носках.
— Конечно, печки бы не помешало. Давай я чай на спиртовке сооружу, идет?
По тому, как девушка не ответила, как обидчиво повернулась к нему спиной и принялась расчесывать свои пышные, немыслимо прекрасные волосы, он понял, что она упорствует и требует от него откровенности. Он втайне давно боялся этого разговора: Ленка была не из тех девчонок, что быстро и беззаботно сходятся, хихикают над твоими шутками, позволяют себе вольности, а потом так же легко забывают об интимном, неповторимом, таинственном, что связывает незримо мужчину и женщину даже после сорванного мельком поцелуя. За это он ценил ее и одновременно побаивался.
Действительно, он не был разборчив в своих знакомствах. В легкой бездумной пирушке, потеряв голову и увлекшись доступностью объятий, он неожиданно обнаруживал в себе совсем иного человека. В полутьме к нему шутливо прижималась девушка, мало или почти незнакомая. Это был знак, намек, и можно было искать уединения где-то на кухне или в подъезде, и там до исступления изматывать себя и случайную подругу сладостью касаний губ, ощущением упругого податливого тела…
И хотя подлинной близости он еще не знал, ему было приятно вообразить себя сложным, раздвоенным и сильным человеком. И сейчас он хотел, чтобы все его сумбурные чувства соединились в преклонении перед красотой и обаянием этой девушки, соединились и раскрыли створки тех таинственных ворот, за которыми начинается иная власть отношений, иная степень человеческого доверия…
И тогда он решился.
— Ленка, я ведь люблю тебя. За что ты на меня все время злишься? — тихо сказал он.
— Любил бы — не издевался надо мной, — ответила та, расправляя на нарах громадный спальник с треугольным вкладышем.
— Ну, что ты, в чем я издеваюсь? Честное слово, у меня, кроме тебя, никого нет…
— И не было? — Леночка повернулась и снова беспощадно и требовательно посмотрела в глаза юноше. Тот смутился.
— Можно сказать, что не было… Не слушай всяких трепачей. Пойми, — он приблизился к ней, прижал ее упрямо отстраняющееся тело к себе, — я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей… самой близкой…
Девушка поняла его совсем иначе. Упершись ладонями ему в подбородок, она сказала:
— Только после свадьбы… Хватит меня водить за нос…
— Ну, послушай, — возбуждаясь и чувствуя тепло ее тела, зашептал он, — ты же не старорежимная девица. И так все о нас знают — давай сейчас, а?.. И он начал расстегивать деревянную от мороза петлю ее штормовки. Пальцы скользили по материи.
— Идиот! — оправившись через мгновение после его натиска, зло крикнула она. — Ты что думаешь, я тебе театральная шлюха? Привык распаляться в любой конюшне — и ко мне с тем же! Ты бабник, как и твой папаша. О нем сплетен полный город, так и ты меня в свой полк зачислить хочешь? Убирайся отсюда!
Артем опешил: он никогда не ожидал от нее такой взвинченности и лютой ненависти, что вдруг прорвались. В мыслях Артем уже давно видел ее своей женой, но совсем иной — мягкой и податливой, уступчивой, как его собственная мать, понимающая отца с полуслова. А вдруг — это ожесточение, за которым враз проглянула хищная и властная натура, доселе неведомая, в исступлении и ревности.
Еще не понимая, что произошло, он продолжал машинально гладить ее волосы, но она больно и хлестко ударила его по щеке:
— Прочь, я сказала! Не умеешь ценить человека — не лезь!
Тут она увидела, как застыло все его лицо, как он оцепенел, и что-то отчаянное мелькнуло в его глазах. И, предупреждая его слова, она кинулась на заиндевевший от их дыхания спальник и забилась в истерике…
IX
«Здравствуйте, дорогой Илья Сергеевич! Пишу вам за полночь, потому что иного времени у меня давно уже нет. Но это ничего — я только узнал цену этому времени. В сущности, вполне можно спать в сутки по четыре часа. Здесь, на вольном воздухе, этого достаточно…
Сообщаю, что мрамора, годного для памятника вашему фронтовому другу, я так и не могу сыскать. Понимаете, произошла какая-то странная штука: столько кругом мраморных карьеров, на сотню лет хватит для добычи, а для памятника цельного крупного куска найти невозможно. Фантастика! Говорят, в годы войны или даже раньше какой-то остолоп в погоне за престижем собственной персоны велел рвать камень аммоналом. И рвали, гнали тысячи тонн мраморной щебенки и крошки для каких-то неведомых дворцов или подземок. Гнали во все концы от нас. А спохватились: трещины от взрывов на всю глубину залежей прошли. Когда станки распиловочные поставили — они все в брак стали гнать. Трещины крохотные, а любую самую крупную глыбу насквозь проходят.
Я и так пытался, и этак — разваливается красивая розоватая махина прямо на глазах, аж обидно… Обещают, правда, с будущего года наш щебеночный завод освободить от поставок цельного мрамора — теперь у всех и забота отпадет. И где тогда мне для вас камень достать — ума не приложу. Тем более, что я так вам обязан, Илья Сергеевич…
Часто думаю: хорошо, что я перевелся на заочный, как вы посоветовали. Ну, что я знал и понимал в строительстве, да и вообще в жизни? Была какая-то чепуха в голове: и журналистом быть хотелось, и мать не обидеть надо было, и к друзьям привык. Так вот и жил, всем уступая, всем идя навстречу. Все за меня кто-то решал. А сейчас, за такой короткий срок, словно целую жизнь прожил. Может, и упустил что-то из высокой инженерной науки — готовлюсь-то по ночам по вашим книгам да по заданиям, но вокруг раскрытыми глазами смотреть стал. Словно шоры с меня спали. От детских своих соплей напрочь отрекся и никому своей души нараспашку больше не покажу. Жестокая здесь работа, Илья Сергеевич: бьют, чуть зазеваешься — наотмашь, но и за дело так круто браться дают, что себя уважать начинаешь…
Я ведь, Илья Сергеевич, дела-то никакого стоящего до сих пор не делал никогда. Стыдно сказать, а словно все в игрушки двадцать лет игрался, словно все в детсадике. У нас тогда воспитательница была — все боялась, как бы чего не приключилось с нами, когда в войну играли. Не поранились бы палкой или не саданули кого сверх меры. Так она все следила за нами исподтишка. Как только дело нас увлечет и мы в азарт входим, она кричала с истерикой: «Мальчики, мы же договорились, что понарошку играете! Понарошку, договорились!»
Вот у меня все «понарошку» и шло. Особенно тяжко уже в институте стало: никому до тебя нет, в сущности, дела. Каждый норовит свой багаж в тебя разгрузить — и отваливает поскорей, как бы ты не сообразил задать ему вопрос: «А на кой черт все это в лапшевном виде подано?» Валят-валят, а никто не понимает, что мы даже простой вещи не додумали, самой простой. Ну, например, что такое дом?..
Теперь я это очень хорошо понимаю, ибо живу на птичьих правах со всем хозяйством и семьей, и доводит все это меня до белого каления. Я словно отброшен на начальную стадию человеческой истории и сам должен с нуля начинать всю эволюцию. Согласитесь, начнешь уважать тех, кто строит такую простую и обыденную штуку — ДОМ!
