— Вот ведь, уставился и пальцем не шевельнет, — с досадой проговорила она. — Какой же ты коммунист!
— Именно так коммунисты-подпольщики и действовали со шпионками.
— Да что ты говоришь!
— В кино.
— А ты артист, что ли?
— Нет, только учусь.
Легким движением развязав пояс, она шевельнула плечами, и халат соскользнул к ее ногам. «Изящная, как нефритовая статуэтка», — тут же пришло в голову следователю.
— Как тебе? — спросила она, поддерживая ладонями грудь.
— Недурно.
— Ну а дальше что?
— Будем продолжать обозревать.
Она схватила пистолет, умело вставила обойму и отступила на шаг, чтобы между ними было расстояние. Свет ламп стал мягче, покрыв ее тело словно позолотой, — конечно, не везде. Ореолы вокруг сосков темные, а соски ярко-красные, будто финики. Неторопливо подняв пистолет, она прицелилась ему в голову.
Дин Гоуэр слегка содрогнулся, не сводя глаз с отливающего синевой корпуса и черного отверстия ствола. Это он всегда нацеливал пистолет в головы других, он всегда был кошкой и наблюдал за попавшей в острые когти мышкой. Перед лицом смерти большинство мышек дрожали от страха, у них начиналась медвежья болезнь, они надували в штаны. Лишь некоторым удавалось сохранять спокойствие, хотя подрагивающие пальцы или подергивающиеся уголки рта выдавали обуревавший их страх. Теперь же мышкой стала сама кошка, подсудимым стал тот, кто раньше вершил суд. Он рассматривал свой пистолет, будто видел его впервые. Исходившее от него, как от глазурованной плитки, голубоватое свечение завораживало, словно букет изысканного выдержанного вина, безупречные контуры являли взору какую-то порочную красоту. В тот момент это был Всевышний, это была судьба, посланный ею черный вестник смерти. Белая рука твердо сжимала точеную рукоятку, длинный и тонкий указательный палец лежал на твердом, упругом спусковом крючке. Одно движение — и грянет выстрел. По собственному опыту он знал, что пистолет в таком состоянии уже не кусок холодного металла, а живое существо со своими мыслями, чувствами, культурой и моралью, что в нем сокрыта мятущаяся душа, и эта душа — душа того, у кого в руках оружие. Напряженность незаметно спала, исчезла и сосредоточенность на стволе, из которого в любую минуту могла вылететь пуля. Ствол снова стал лишь частью пистолета. Следователь даже беззаботно затянулся сигаретой.
От задувающего со двора осеннего ветерка шелковые занавески на окне чуть колыхались. Остывающий пар превращался в воду, и падающие с потолка капли звонко разбивались о ванну. Он любовался шоферицей, словно великолепной картиной в музее. Поразительное дело: какой невероятно возбуждающей может быть обнаженная молодая женщина с пистолетом, из которого она готова выстрелить. Это уже не просто пистолет, а готовый броситься в атаку орган, этакое мощное сексуальное оружие. Следователь Дин Гоуэр был не из тех, кто зажмуривается при виде женщины. О его пламенной, охочей до секса любовнице уже упоминалось. Добавим, что было у него и несколько случайных любовных встреч. Раньше он давно бы уже заграбастал эту овечку, словно спустившийся с гор свирепый тигр. Теперешняя нерешительность объяснялась двумя причинами. Во-первых, с самого приезда в Цзюго он чувствовал, что угодил в некий лабиринт; в душе царило смятение, его обуревали сомнения. Во-вторых, еще болела ранка на языке. Имея дело с обольстительной бабочкой столь чудовищного нрава, нельзя позволять себе ни одного необдуманного действия. Тем более, когда в голову направлен вороненый ствол. Кто поручится, что эта прелестница не нажмет на курок? Спустить курок — не кусаться, намного легче, к тому же цивилизованно, современно да еще так романтично. Что не поддавалось объяснению, так это разительное несоответствие между просторной, красиво обставленной квартирой этой штучки и ее тяжелой работой. Всего лишь поцеловал — так языка чуть не лишился. Ну а если… Кто может гарантировать сохранность сокровища, что между ног? Подавив «блудливые капиталистические мыслишки» и воодушевившись «суровым и правильным пролетарским началом», он продолжал возлежать неколебимо, как гора Тайшань. Он возлежал под прицелом пистолета в руках голозадой женщины так чинно, с таким невозмутимым выражением на лице, что претендовал на лавры величавого героя, каких не много в мире. И спокойно наблюдал за происходящими переменами.
Лицо шоферицы все больше заливала краска, соски возбужденно подрагивали, словно ротики крошечных существ. Следователя так и подмывало рвануться вперед и куснуть их, но в кончике языка остро кольнуло, и он остался сидеть как сидел.
— Сдаюсь, — с тихим вздохом проговорила она.
Бросила пистолет на стол и, театрально воздев руки, повторила:
— Сдаюсь… Сдаюсь…
Руки подняты, ноги расставлены, все врата, что можно открыть, открыты.
— Правда, что ли, не хочешь? — раздраженно спросила она. — По-твоему, я такая страшная?
— Что ты, очень даже красивая, — лениво открыл рот следователь.
— Ну и чего же тогда? — язвительно продолжала она. — Кастрат, что ли?
— Боюсь, откусишь.
— А вот самцы богомола умирают, покрывая самок, но не отступаются.
— Ты эти штучки брось, я тебе не богомол.
— Трус, вот ты кто, твою мать! — взорвалась шоферица. — Катись-ка ты отсюда, сама себя ублажать буду!
Одним прыжком следователь вскочил с дивана и обнял ее сзади, взявшись одной рукой за грудь. Она откинулась в его объятия и, повернув к нему голову, расплылась в улыбке. Не в силах больше сдерживаться, он приник к ней, но стоило ему дотронуться до ее пылающих губ, как кончик языка тут же отозвался резкой болью.
— О-ля-ля! — в испуге воскликнул он и отвел рот в сторону.
— Ладно, не укушу… — С этими словами она повернулась и стала снимать с него одежду.
Следователь поднял руки, помогая ей, словно одинокий пешеход, настигнутый на улице грабительницей. Сначала она стащила халат и, размахнувшись, швырнула в угол. Потом стянула трусы и майку и забросила на свисавшую с потолка люстру. Он задрал голову, и ему вдруг захотелось снять их оттуда. Желание оказалось настолько сильным, что он даже подпрыгнул сантиметров на тридцать, дотронулся до них кончиками пальцев правой руки. Когда он подпрыгнул еще раз, шоферица сделала подсечку, и он распластался на ковре.
Не успел он прийти в себя, как она уже подскочила, уселась ему на живот и, ухватив за уши, стала со звонкими шлепками подпрыгивать на заднице. Было такое ощущение, что внутри все смялось в лепешку, и он, не выдержав, взвыл не своим голосом. Шоферица протянула руку, нашарила вонючий носок и запихнула ему в рот. Действовала она с какой-то зверской злобой — женственностью или лаской тут и не пахло. «И это называется заниматься любовью? — стонал он про себя, задыхаясь от невыносимой вони. — Да так свиней режут». Мелькнула мысль дать ход рукам и спихнуть с себя этого мясника в женском образе. Но кто же знал, что она, словно наделенный даром предвидения охотник, вытянет руки и придавит ему запястья. В этот момент в душе Дин Гоуэра бушевали сомнения: и хотелось вырваться, и не хотелось. Хотелось по причине, о которой уже говорилось выше; не хотелось, потому что он явно чувствовал, что именно сейчас нижняя половина тела подвергается испытанию огнем и кровью. И тогда, закрыв глаза, он отдался на милость судьбы.
А потом произошло вот что: пока обливающаяся потом шоферица вьюном елозила по его животу, откуда-то сверху донесся презрительный смешок. Дин Гоуэр открыл глаза, и его почти сразу ослепили яркие вспышки подсветки. Негромко щелкал затвор фотоаппарата и шелестела перемотка видеокамеры. Разъяренный, он сел и сунул кулаком в разгоряченное любовной страстью лицо шоферицы. Удар пришелся в цель: за глухим стуком последовала целая серия вспышек, она медленно завалилась назад пузом кверху, ее плечи оказались как раз на его ступнях, и всем открылось немало сокровенных мест. Снова засверкали вспышки, и невиданную позу, которую продемонстрировали они с шоферицей, запечатлели заговорщики.
— Ну вот, Дин Гоуэр, товарищ следователь, а теперь поговорим, — насмешливо произнес Цзинь Ганцзуань. Он засунул катушку с пленкой в карман, сел нога на ногу и вольготно откинулся на диване. При этом он изображал, что на правой щеке у него ходят желваки, и Дин Гоуэру стало жутко противно. Спихнув с себя отключившуюся шоферицу, он попытался встать, но ноги онемели и не слушались, словно парализованные.
— Отлично! — продолжал играть желваками Цзинь Ганцзуань. — Выполняющий важное задание следователь переусердствовал в любовных утехах, и у него отнялись конечности.
Дин Гоуэр смотрел на это красивое, холеное лицо и чувствовал, как в груди разгорается ярость. По всему телу растекалась пылающая кровь, а по холодным как лед ногам, казалось, ползали тысячи каких-то тварей. Опершись на руки, он с усилием поднялся, ноги дрожали. Когда затекшие ноги стали отходить, он начал двигаться, комментируя свои действия:
