— Мужики! — продолжал вдохновлять Ампиров. — Зюзюкин со своими «умеренными реформами» и парламентским кретинизмом просто слюнтяй. Кисейная барышня. Сюсюкается со всеми этими «демократами», которые развалили Союз и обобрали народ. По коммуналкам их порасселял и успокоился.
— Я слыхал, он даже телохранителей к ним приставил! — вякнул какой-то «трудовик» от своей кружки.
— Хэ! — многозначительно осклабился Ампиров и подмигнул: — Наши люди! Мы с ними поддерживаем связь: всегда будем знать, где находятся президенты-уголовники и чем занимаются. Грядёт время их страшного суда. А суд будет беспощаден…. — снова зловеще осклабился Ампиров и вдруг с силой ударил дном кружки о стол: — Банду Ёлкина под суд!
— Банду Ёлкина под суд! — дружно застучали кружками о стол «трудовики». — Банду Ёлкина под суд!
— Списки давно составлены, — продолжал Ампиров. — Они загнали нас в угол, а мы поставим их самих к стенке. Мы поведём «демократов» колонной под конвоем по всей Москве, как когда-то в сорок четвёртом вели пленных фашистов.
— А когда мы будем их топить и вешать? — нетерпеливо спросил кто-то из «трудовиков». Глаза его кровожадно засверкали.
— Мы их всех пошлём в газовые камеры! — вскочил другой «трудовик». — И первым номером будет Новодровская!
— Пусть при приближении к газовой камере включит свои габаритные огни! — сострил кто-то.
— Ха-ха-ха! — грохнули «трудовики».
«Её надо сначала поймать, — подумал Ампиров. — Носится на своём танке… Ничего, если за дело возмутся они с Бакашовым, то быстро заманят в силки этот Летучий Голландец».
— Очистим нашу матушку-Россию от паскуд-демократов! — всё больше горячились «трудовики».
Вдруг с места вскочил один из «трудовиков»:
— Мужики, послушайте, какое стихотворение я про них сочинил! — он достал из кармана смятый листок бумаги, выкрикнул: — Посвящается всем демократам! — и взахлёб стал читать:
Ребята-демократы, надеяться не надо, что мы забыли гадов, угробивших страну, продажность телеснобов,проклятье русофобов,грабёж, расстрел, растленье и войну. За вами счёт немалый, и часто так бывало, что Родина прощала раскаявшийся сброд, но тут особый случай, и каждый, кто нас мучил, от неминучей кары не уйдёт!
— Власть трудовому народу! — провозгласил очередной тост Ампиров и поднял кружку.
Его дружно поддержали. Опорожнив кружки, «трудовики» положили друг другу руки на плечи и затянули свой собственный гимн Советского Союза:
Широка страна моя родная.Много в ней полей, лесов и рек.Я другой такой страны не знаю,Где так зло унижен человек.Над страной могильный ветер веет.С каждым днём страшней в России жить.Но никто на свете не умеетТак её, несчастную, любить.День настанет — слёзы мы осушимИ детей, и матери родной.Всех врагов России передушим,Будь то Кох, Чумайс или Руцкой.
— Ещё пива и «горячих собак»! — стукнул по столу кружкой Ампиров. — Я плачу́!
— Пива! Пива! Пива! — застучали своими кружками по столам «трудовики».
— Мужики! — совсем распалился Ампиров. — Эти грёбаные «демократы» называют нас фашистами. Что ж! Только у меня вот какая идея: итальянское слово «fascismo» образовалось от «fascio» — по-русски: пучок, связка. А наш президент объявил: никаких иностранных слов. Так что, мужики, будем называться «связкой»!
— Ура! Гениально! — возликовали «трудовики» и, снова сцепившись руками и раскачиваясь из стороны в сторону, запели:
Пусть он в связке с тобой в одной —Там поймёшь, кто такой.
— А лучше всего, — вдруг раздался знакомый «трудовикам» голос, — зовитесь «пучками». Это гораздо импозантнее и лучше звучит.
«Трудовики» оглянулись на голос и обнаружили одиноко сидящего в углу за столиком Эдуарда Апельсинова. Он был весь в чёрном — чёрной рубашке, чёрном кожаном пиджаке и чёрных очках. Апельсинов не спеша потягивал пивко.
— Эй, Апельсин! Иди к нам! — заорали распалённые «трудовики».
— Великолепно! Вот что значит литератор! — великодушно принял предложение своего товарища по оппозиции Ампиров. — Мужики! Отныне мы будем «пучками». Звучит?
— Звучит! — поддержали своего патрона новоявленные пучки.
— Да здравствуют пучки! — воскликнул здравицу главный пучок.
— Ура-а! — застучали кружками о столы бывшие «трудовики».
— Товарищ Апельсинов! — официально обратился к Эдику Ампиров, — А что это вы пребываете в гордом одиночестве? Давайте-ка перебирайтесь к нам, да прихватите свою национал-большевистскую партию. Пришло время объединения — нам нужно быть вместе.
Но Апельсинов молча в знак несогласия покачал головой из стороны в сторону.
— Я не понимаю, вы с нами или против нас? — насупил брови Ампиров.
— Я не против вас, — ответил Апельсинов. — Но и не с вами.
— Вы что, не понимаете, что поодиночке нас разобьют? — раздражённо спросил Ампиров. — У вас в партии молодые ребята — а нам не хватает молодёжи. Мои «пучки» мужики в летах. Нам нужен мощный боевой отряд штурмовиков. Тогда мы горы свернём. Вы будете их командиром, — увещевал Ампиров.
Но Апельсинов снова покачал головой.
Ампиров про себя грязно выругался: он всегда подозрительно относился к его политической деятельности. На всякий случай нужно будет за ним установить слежку: не выкинул бы чего.
На сегодня вечер «трудовиков» заканчивался: они славно потрудились.
«Трудовики» пучками расходились по домам.
Вернувшись домой, Ампиров достал из внутреннего кармана пиджака толстый бумажник и извлёк из него крохотный магнитофончик. Из магнитофончика он вытащил кассету и положил в ящик стола, где находилось ещё несколько таких же кассет.
Власть ещё может перемениться, и не в его пользу. Тогда, сдав своих пучков, у него будет шанс отмазаться самому.
Последнюю записанную часть с Апельсиновым нужно будет завтра же предоставить соответствующим органам: этого педика загребут, а его ребят он сумеет привлечь к себе.
Вечный подросток Совенко
Эдуард Апельсинов, выйдя из пивной, решил немного прогуляться по вечерней Москве: домой, в одинокое жилище возвращаться не хотелось.
Когда он вернулся из эмиграции в Москву и познакомился с оппозиционерами, то был от них в восторге. От Жигулёвского, от Маркашова, Ампирова. Ампирова он считал прямо якобинцем — честным, непримиримым экстремистом. Постепенно романтические восторги угасли. Жигулёвский — это несерьёзно. От Бакашова и Ампирова последнее время тянет животным человеконенавистничеством. Его, Апельсинова, почему-то всегда тянет на дно.
Он — вечный оппозиционер. Он всегда в оппозиции к существующему режиму, каким бы тот ни был. Когда он жил в Советском Союзе — он ненавидел коммунистов. Жил в Штатах — ненавидел весь их сытый, насквозь буржуазный строй, который убивает настоящее искусство. Вернулся в Россию: тогда в оппозиции были коммунисты, ЛДПР — и его потянуло к ним. Теперь, когда у власти Зюзюкин — он не хочет быть с ним. Зюзюкин — это замёрзший мамонт, а вся его КПРФ — партия мертвецов. Он, Апельсинов со своими нацболами не хочет, чтобы ими правили доисторические животные. У власти должен быть молодой и сексуальный.
Впрочем, вполне возможно, причины здесь классовые. Все эти коммунисты, либерал-демократы — жуткие плебеи. Жигулёвский вообще жлоб. А он, Апельсинов, всегда был эстетом. И, напротив, если у власти буржуа и «белые воротнички» — он им чужой: он сам продукт дна. В юности он был хулиганом и бандитом: пил, курил анашу, устраивал «разборки», грабил киоски и магазины.
Он, Эдик Апельсинов, всем чужой. Он, талантливый русский писатель и поэт, не вписывается ни в один режим. Он ненавидит стадо и стадность. Он одиночка. Изгой. Его место — в вечном противостоянии власть имущим.
Его миропорядок в целом не устраивает. Современная цивилизация не устраивает. Его устроила бы только мировая революция, которая сломала бы весь существующий миропорядок. Поэтому его всегда привлекали хиппи, панки, гомосексуалисты и иже с ними — те, кто противостоит этому обществу, кто бросает ему вызов. Но где ему найти столько единомышленников, чтобы устроить мировую революцию? Его партия нацболов — классные молодые ребятки, но это всего лишь кучка подростков.
Апельсинов вышел к набережной Москвы-реки. От воды, полоскающей ночные огни, тянуло прохладой. Эдуард оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не видит, достал из-за ремня брюк пистолет.
Любовь ко всевозможному оружию у него в крови. Он обожает ножи, кинжалы, кортики, сабли и палаши. Он обмирает от одного вида огнестрельного оружия. В любом оружии ему видится что-то таинственное и священное. В очертаниях любого револьвера он ощущает вагнеровский ужас.
