Всю ночь из Кингспорта наблюдали за своим высоким утесом, когда позволяли это гроза и туманы, и, когда чуть за полночь небольшие тусклые окошки погасли, за ними шептались об ужасе и несчастье. A дети Олни и его упитанная жена молились ласковому и благопристойному богу баптистов и надеялись на то, что их странник сумеет одолжить зонт и галоши, если только дождь не прекратится к утру. Наконец насквозь промокший рассвет выбрался на берег из покрытых туманом волн, a бакены торжественно вызванивали свое в водоворотах белого эфира. A в полдень чудесные трубы пропели над океаном, когда Олни, сухой и легконогий, спустился с утеса в древний Кингспорт, и отсветы дальних мест играли в его глазах. Он не мог припомнить того, что грезилось ему в пристроившейся на краю неба хижине по-прежнему безымянного отшельника, не мог рассказать и того, каким образом сумел спуститься с этого утеса, на который не ступала нога человека. Не мог он даже разговаривать на эти темы – иначе как с Жутким Старцем, который впоследствии бормотал ужасные вещи в свою длинную белую бороду, клятвенно утверждая, что с утеса спустился не совсем тот человек, который поднялся на него, и что где-то под серой остроконечной крышей или среди непостижимых просторов, укрытых зловещим белым туманом, до сих пор обретается потерянная душа того, кто был Томасом Олни.
Всю оставшуюся жизнь, все тусклые и тягучие годы, полные серой усталости, философ трудился, ел, спал и без жалоб исполнял все положенные гражданину обязанности. Более не томился он по чарам далеких холмов и не вздыхал о тайнах, подобием зеленых рифов выступающих из бездонного моря. Тождество дней жизни более не угнетало его, и воображение удовлетворялось вышколенными мыслями. Добрая жена его становилась все упитанней, а дети его взрослели, делались более прозаичными и полезными, и он никогда не забывал с гордостью улыбнуться, когда ситуация требовала этого. Во взгляде его более не было того беспокойного света, и он вслушивался в торжественный звон колоколов только по ночам, когда на свободе бродили прежние грезы. С тех пор он никогда не бывал в Кингспорте, ибо домашним его не понравились забавные старинные дома, да еще они жаловались на то, что канализация там невозможно плоха. Теперь у них есть домик на Бристольском нагорье, над которым не возвышаются никакие утесы, а все соседи – люди городские и современные.
Однако по Кингспорту ходят странные слухи, и даже Жуткий Старец признает вещи, неслыханные его дедом. Ибо теперь, когда горластый и буйный ветер задувает с севера мимо того старинного и древнего дома, что сливается с твердью, нарушается наконец то зловещее и задумчивое молчание, прежде бывшее проклятием морских крестьян Кингспорта. И старики рассказывают о доносящихся оттуда поющих чудесных голосах, и о смехе, полном радости, превосходящей все земные блаженства; и говорят, что по вечерам невысокие и крохотные окошки светятся ярче, чем в прежние времена. Они также рассказывают, что яркие северные сияния стали чаще посещать это место и играют на севере переливами замерзших миров, а утес и венчающий его дом кажутся черными фантастическими тенями на фоне фантастических сполохов. Гуще стали и рассветные туманы, и моряки не вполне уверены в том, что доносящийся с моря глухой перезвон создают одни только печальные бакены.
Хуже всего, однако, то, что прежние страхи съежились в сердцах молодых людей Кингспорта, обнаруживших склонность прислушиваться по ночам к слабым дуновениям северного ветра. Они клянутся в том, что никакого зла или боли не может обретаться в доме с остроконечной кровлей, ибо новые голоса пульсируют счастьем и слышны в них переливы смеха и музыки. Не ведомо им, какие повести могут принести морские туманы на эту населенную призраками северную вершину, однако томятся они, желая увидеть хотя бы намек на те чудеса, которые стучатся в закрытую над пропастью дверь, когда небо укутывают самые плотные облака. И патриархи боятся того, что однажды, один за одним, молодые люди отправятся на неприступный, исчезающий в небе утес и узнают те вековые секреты, что таятся под крутой, крытой дранкой крышей, давно ставшей частью скал и звезд и древних страхов Кингспорта. В том, что эти предприимчивые юнцы вернутся назад, старики не сомневаются, однако они полагают, что свет может оставить молодые глаза, а воля – сердца. И они не хотят, чтобы старомодный и изящный Кингспорт с его крутыми улочками и старинными крышами бесцельно влачил свои дни, пока голос за голосом смеющийся хор становится все громче и энергичней в этом ужасном и жутком орлином гнезде, где туманы и грезы туманов останавливаются передохнуть на своем пути от моря на небо.
Они не хотят, чтобы души молодых людей покидали милые очаги и таящиеся под мансардными кровлями таверны старого Кингспорта, как не хотят они и того, чтобы смех и песня на высокой скале делались громче. Ибо если пришедший голос приносит с собой свежий туман с моря и свежий сполох с севера, говорят они, то другие голоса принесут еще больше туманов и еще больше сполохов, или, быть может, старые боги (на существование которых они намекают только шепотком, чтобы не услышал проповедник Конгрегационалистской церкви) появятся из глубин моря и из неведомого Кадата, что в холодной пустыне, и поселятся на сей страшно подходящей для этого скале, столь близко к тихим холмам и долинам простого и бесхитростного рыбацкого люда. Этого не хотят они, ибо простые люди не рады вещам неземным; и к тому же Жуткий Старец часто вспоминает, что именно рассказывал ему Олни о стуке, напугавшем одинокого отшельника, и о черном любопытствующем силуэте, который он заметил в тумане через странные прозрачные круглые стекла в окнах со свинцовыми переплетами.
Впрочем рассудить все это могут только сами Древние; а тем временем утренний туман, как и прежде, восходит вдоль головокружительного обрыва к островерхому старинному дому… дому седому, с низкими карнизами, возле которого не видно людей, а в окнах каждый вечер зажигаются неяркие огоньки, а северный ветер рассказывает странные повести. Белым перышком возносится он из глубин к братьям своим облакам, полный грез о влажных пастбищах и пещерах левиафана. И когда повести густо роятся в гротах тритонов и раковины в подводных городах трубят бурные мелодии, усвоенные от Древних, тогда великие и ревностные туманы устремляются к небу, нагруженные знанием; и Кингспорт, неловко гнездящийся на своих малых утесах под вселяющим трепет каменным часовым, видит над океаном только таинственную белизну, как если бы край утеса был краем всей земли, и торжественные колокола бакенов вызванивают свою песню в чудесном эфире.
1931
Взыскание Иранона
Перевод Юрия Соколова
Имя мне Иранон, и я пришел из Айры, далекого города, града воздушного, который я помню смутно, однако стремлюсь обрести снова. Я – певец и пою песни, которым научился в сем далеком граде, и призвание мое – делать красивыми вещи своими воспоминаниями, вынесенными из детства. Состояние мое заключается в горстке воспоминаний и снов, и в надежде на то, что я еще спою в садах под ласковой луной и западный ветерок будет шевелить цветы лотоса.
Когда о сем проведали люди Телота, он стали перешептываться между собой; ибо хотя в гранитном городе не звучит смех и не слышна песня, в весенние дни суровые мужи иногда обращают свой взор к Картианским холмам и погружаются в мысли о лютнях далекого Оная, о котором слышали от путешественников. И, занятые сими мыслями, они предложили чужеземцу остаться и спеть на площади перед Башней Млина, пусть им и не нравился цвет его рваных одежд, и мирра на волосах его, и венок из листьев винограда, и юность золотого голоса. Вечером Иранон пел, и, пока он пел, старец молился, а слепец молвил, что видел нимб над головой певца. Однако люди Телота в большинстве своем зевали, некоторые смеялись, а другие уснули; ибо Иранон не молвил ничего полезного, и в песне его звучали только воспоминания, мечты и надежды.
– Помню сумерки, луну, негромкую песню и окошко, возле которого качали меня. A за окном была улица, и из него лился золотой свет, и тени плясали на мраморных стенах домов. Помню площадь, залитую лунным светом, не похожим ни на какой другой свет, и видения, танцевавшие в лучах луны, когда мать моя пела мне. A еще помню солнечное утро над пестрыми летними холмами, и сладкие цветочные ароматы, несомые южным ветром, от прикосновения которого пели деревья.
– O, Айра, город из мрамора и берилла, сколь множественны твои красоты! Как любил я теплые и благоуханные рощи на том берегу кристально чистой Нитры, и водопады на крошечной Кра, протекавшей по цветущей долине! В этих рощах и долине дети плели друг другу венки, a в сумерках меня посещали странные сновидения под покровом горных деревьев-ят, когда я видел под собой городские огни, a извилистая Нитра превращалась в полную звезд ленту.
