раз, другой, третий, и до меня дошло, что ему уже не до женщин. Выглядел он как развалина, к тому же выпивал так, что по неделе в почтовый ящик не заглядывал. Где-то с февраля письма прекратились, а на седьмое ноября она ему открытку послала, но уже с нашим штемпелем.
Поблагодарив бдительную работницу почты, я поехал в больницу. Заведующий реанимационным отделением внимательно выслушал меня, но в просьбе перевести Прохоренкова в отдельную палату отказал.
– Во-первых, у меня нет отдельной палаты. Если завтра к нам поступит первый секретарь райкома, то его придется госпитализировать в общую палату. Во-вторых – пошли, сам все увидишь!
Прохоренкова поместили в четырехместную палату. Его койка была слева, у окна. Сосед напротив лежал, закрыв глаза. На штативе у его кровати был подвешен полиэтиленовый пакет с прозрачной жидкостью. По трубочке жидкость капала в вену больному. Два других соседа Прохоренкова признаков жизни не подавали: или крепко спали, или были без сознания.
Врач с порога показал мне на пациентов:
– Если вы будете обсуждать государственные секреты, можете не волноваться – дальше этих стен они не выйдут.
Я осторожно сел на краешек кровати рядом с Прохоренковым. Он слабо улыбнулся, дождался, пока врач выйдет.
– Видишь, как бывает, – тихо сказал старик, – пошел за хлебом, а оказался в больнице. Прямо на улице сознание потерял. Хорошо, что прохожие рядом были, успели «Скорую помощь» вызвать.
– Вам повезло. В день похорон Брежнева все экстренные службы были в полной готовности, а так неизвестно, сколько «Скорую помощь» дожидались бы.
– Все это уже не имеет значения, – старик махнул рукой, но от слабости у него получился едва заметный жест. – Я отсюда уже не выйду. Буду, как они, конца дожидаться.
Он показал рукой в сторону кроватей у входа. Я не стал возражать и убеждать Прохоренкова, что все еще наладится и он выздоровеет. Решил умирать – умирай. Вольному воля, спасенному – рай.
В палату вошла медсестра, потрогала лоб у больного на кровати справа от входа и, ни слова не говоря, вышла. Через минуту вошел врач, проверил сердцебиение, приставил зеркальце к лицу мужчины. Посмотрел на нас, вышел.
– Еще один преставился, – сказал Прохоренков. – Вчера шевелился, хрипел, а сегодня с утра – уже нет. Скоро и я так же замру на казенной кровати и буду остывать.
Минут двадцать мы не могли поговорить. Вначале пришли санитары, забрали тело. Потом пожилая женщина в белом халате перестелила опустевшую кровать. Когда место было готово к приему нового больного, Прохоренков продолжил:
– Я тебя вот зачем позвал. Ты мужчина крепкий духом, решительный. Убей Жучка. Без меня он пропадет…
– Как я его должен убить? – серьезно спросил я. – Застрелить, что ли? Жучок – верткий песик. Как увидит ствол, тут же убежит. У дворняжек инстинкт самосохранения развит не как у людей, они опасность на расстоянии чуют.
– Ты его усыпи, – стал объяснять Прохоренков. – У меня под полом спрятано одно средство в ампулах. Шприц там же лежит. Возьмешь ключ от дома у старшей медсестры, купишь по дороге немного колбасы. Придешь, бросишь колбасу Жучку, достанешь шприц и вколешь ему препарат в загривок. Он ничего не почувствует, мгновенно уснет и не проснется. Сделай мне последнее одолжение, больше я попросить никого не могу.
– Ну что же, просьба мне понятна. Я выполню ее, но при одном условии: вы расскажете мне об убийстве Горбаша.
– О чем? – попытался приподняться с кровати старик. – Кто такой Горбаш?
– Могу напомнить. – Я достал фотографию, показал больному. – Вот он, слева от офицера. Кстати, кто этот человек? Зачем он фотографируется с вами, с подростками?
Прохоренков закрыл глаза, замолчал. Я продолжил:
– Бедный песик уже сутки без еды в неотапливаемом помещении. Сколько он еще продержится? День, два? Зачем вы обрекаете бывшего друга на неземные муки? Что вам кобелек плохого сделал? Он ведь единственное существо на Земле, кто по-настоящему любил вас, радовался каждому дню, проведенному с вами, а вы… Вы собрались променять его жизнь на какие-то тайны, которым сто лет в обед! Мы с первого дня знаем, что Горбаш не повесился, а был убит. Поверьте на слово, разоблачение преступников – дело ближайших дней. Я предлагаю вам обмен: я гарантирую безболезненную смерть Жучка, а вы рассказываете мотив этого необычного преступления. Начнем? Кто этот мужчина в форме?
– Мой троюродный брат. Зовут Микола, фамилия – Прохоренко.
– Так это вы из-за него сменили фамилию? – догадался я.
– И из-за него тоже. Я не хотел, чтобы за мной тянулся шлейф бандеровских преступлений, к которым я не имел никакого отношения. Я решил стать русским, а не галичанином. После войны внести изменения в документы не составляло никакого туда. Был Прохоренко – стал Прохоренков.
– В каком звании ваш брат? В каких войсках служил?
– Сержант внутренних войск НКВД. Он был переводчиком при Управлении внутренних войск Львовской области. После присоединения Галиции выяснилось, что русские плохо понимают галисийское наречие. Западноукраинский язык – это не суржик, где только некоторые слова забавно произносятся. Это отдельный язык. Если галичанин будет быстро говорить, ты его не поймешь. Брат свободно говорил на русском и польском языках, а галисийское наречие было для него родным. Его охотно взяли в комендатуру, присвоили звание. На фотографии он в форме из офицерского сукна. Сапоги на нем яловые, портупея – кожаная. Вот как ценило его начальство! Даже отпуск летом предоставило. Мы с ним родом из одного села. В июле 1940 года брат приехал на побывку, проведать родителей. Перед его отъездом мы на память сфотографировались.
– Что сейчас с ним, где он?
– Не знаю, – пожал плечами старик. – Война была. Всех раскидало. Кто погиб, кто сгинул в безвестности, а кто-то с немцами на запад ушел и там исчез.
«Опа, как интересно! – мелькнула мысль. – Сержант НКВД ушел с немцами? Оставим его на закуску и перейдем к другим участникам фотосъемки».
– Кто эта девушка, от которой осталась одна рука?
– Не помню, как ее звали. Она не из нашей деревни, приезжала на каникулы.
– Горбаша, я надеюсь, вы помните? У него уже в юном возрасте характерные морщинки просматривались. Как он с вами на фото попал?
– Приехал на каникулы к бабушке с дедушкой… Я ничего не могу рассказать про Горбаша. Я не видел его с лета 1940 года и о его смерти ничего не знал.
– Так дело не пойдет! – возразил я. – Или у нас честный разговор, или я ухожу. У меня дел полно! Я сижу с вами только из уважения к нашему былому знакомству.
– Я сказал правду, – прошептал Прохоренков.
– Жучок! – наклонился я к старику. – Живой, теплый Жучок сейчас замерзает в неотапливаемой хибаре. Он не понимает, что произошло, почему хозяин бросил его. Ночью песик станет выть от отчаяния, но никто не придет к нему на помощь, никто не станет вскрывать закрытое
