Он остановил свой выбор на веществе, как правило, жидком, бесцветном, не под дающемся сжатию и растекающемся по горизонтальной плоскости в малых количествах; будучи же значительным образом расширено, приобретающем искривленную поверхность и синеватый оттенок на глубине, а по краям оживляемом непрерывным возвратно-поступательным движением; по словам Аристотеля, обладающем, как и земля, изрядной плотностью; на дух не выносящем огня, но зарождающемся от мощного взрыва при разложении оного; переходящем в газообразное состояние при нагревании до ста градусов и плавающем по собственной поверхности, затвердевая — да чего уж там: Фаустролль выбрал воду! И, сократившись до размеров клеща (обыденное представление о парадигме малости), он пустился в путешествие по капустному листу, не обращая внимания на собратьев своих паразитов и увеличившиеся пропорции прочих предметов — покуда, наконец, но повстречался с Водой.
То был шар в два раза выше него, сквозь прозрачность которого границы мира показались ему необъятными, а его собственное отражение в патине капустного листа — вернувшимся к тем величинам, которые он незадолго до того оставил. Он осторожно постучал по гладкой оболочке сферы, словно просил открыть какую-то невидимую дверь: выпученное око податливого хрусталя заворочалось, будто настоящий глаз, дальнозорко прищурилось, затем растеклось по всему своему близорукому диаметру, едва не раздавив тягучей неподвижностью Фаустролля, и вновь вернулось к привычным сферическим очертаниям.
Тогда, скользя крошечными ножками по вытянувшимся подобно рельсам прожилкам на нежно-зеленом листе, доктор — признаем, не без некоторого труда, — покатил хрустальный глобус к соседнему шару; столкнувшись, две гигантские сферы мягко втянулись одна в другую, и перед Фаустроллем благодушно заколыхался новый шар, вдвое большего размера.
Носком ботинка доктор ткнул принявшую столь неожиданный облик стихию: раздался оглушительный взрыв, рассыпавший сноп восхитительно переливающихся осколков, и по арене салатового бархата заплясали мириады мельчайших новорожденных сфер, отсвечивавших матовой крепостью бриллианта, каждая из которых влекла за собой образ того кусочка вселенной, к которому она в тот момент прикасалась снизу, покатыми краями отражая его в свой налившийся чудесной влагой центр.
А еще ниже хлорофилл, похожий на косяк зеленых рыбок, не спеша пробирался заученной дорогой в потаенных каналах капустного листа…
X
О славном павиане Горбозаде, который из всех слов человеческого языка знал лишь одно: «А-га!»
Кристиану Беку
«Эй, ты, — степенно начал Жиромон, — слушай-ка, что я тебе скажу: твою рубаху я натяну вместо дырявого паруса; ноги поставлю мачтами, а культи рук прибью вместо рей; скелет твой станет остовом, а сам ты балластом пойдешь под воду с шестью дюймами стали под ребром… А раз под бушпритом новоявленного корабля будет торчать твоя башка, то нарекаю тебя: дубина стоеросовая…».
ЭЖЕН СЮ,
«Саламандра»Горбозад был обезьяной-павианом, не то чтобы бабуином, но страдавшим водянкой мозга балдуином — это точно, однако не то чтобы полным тупицей (по причине оного изъяна), скорее, просто не таким умным, как большинство его сородичей. Ту пару иссиня-пурпурных мозолей, которые у них обыкновенно украшают ягодицы, нашему герою Фаустролль сумел искусно пересадить, и не куда-нибудь, а прямо на щеки: алую половинку — на левую, лазурную — на правую, так что в целом его плоскую физиономию можно было поднимать на мачту вместо государственного флага.
Не удовольствовавшись содеянным, доктор возжелал научить его говорить, и если Горбозад (названный так в честь двух характерных холмиков известно откуда взявшихся щек) французским языком так в совершенстве и не овладел, он мог вполне внятно произнести несколько распространенных бельгийских выражений: например, именовал спасательный круг, подвешенный к корме Фаустроллева челна, «плавательным пузырем, снабженным соответствующей надписью», — однако чаще всего Горбозад сотрясал воздух следующим монотонным восклицанием:
— А-га, — изрекал он на чистом французском — и больше не добавлял ни слова.
Сей персонаж сослужит нам немалую пользу на всем протяжении настоящей книги, прерывая своим возгласом чрезмерно длинные пассажи; похожими приемами пользовался, скажем, Виктор Гюго («Бургграфы», часть I, сцена II):
— И это все?
— Отнюдь; изволь послушать дальше —
или Платон (в самых разных произведениях):
— Ἀληθη λεγειζ, εφη.
— Ἀληθη.
— Ἀληθ.
— Δηλα γαρ, εφη, χαι τυφλψ.
— Δηλα δη.
— Δηλου δη.
— Διαιον γουν.
— Ειχοζ
— Ἔμοιγε
— Ἔοιχε.
— Ὀμολογω.
— Ὀρθοτατα.
— Ὀρθωζ γ, εφη.
- Ἔστιν, εφη.
- Και γαρ εγω.
- Και εστατα. μαλ’, εφη.
- Καλλιστα λεγειζ.
- Καλωξ.
- Κομιδη μεν ουν.
- Μεμνημαι.
- Ναι.
- Ξυμβαινει γαρ ουτωζ.
- Οιμαι μεν, χαι πολυ.
- Πολλή αναγχη.
- Πολυ γε.
- Πολυ μεν ουν μαλιστα.
- Ὀχθωζ εφη.
- Ὀχθωζ μοι δοχειζ λεγειν.
- Ουχουν χρη.
- Πανταπασι.
- Πανταπασι μεν ουν.
- Παντων μαλιστα.
- Πανυ μεν ουν.
- Πεισομεθα μεν ουν.
- Πρεπει γαρ.
- Πῶξ γαρ αν.
- Πῶξ γαρ ου.
- Πῶξ δ’ ου.
- Τι δαι.
- Τι μην.
- Τουτο μεν αληθεζ λεγειζ.
- Ωζ δοχει.
Конец рукописи доктора; далее продолжается дневник Рене-Изидора Скоторыла.
Книга третья
ИЗ ПАРИЖА В ПАРИЖ МОРЕМ, ИЛИ БЕЛЬГИЙСКИЙ РОБИНЗОН
Альфреду Валетту
… и всех расспрашивал, какие тут есть ученые и какому вину в этом городе отдают предпочтение.
Гаргантюа, гл. XVI
XI
О посадке в ковчег
Горбозад спустился по лестнице мелкими шажками — он осторожно прикасался к ступеньке пяткой и лишь затем, будто расклейщик, расправляющий неподатливый край афиши, плавно опускал носок; подражая обращавшимся к ученикам древнеегипетским наставникам, челн на плече он придерживал ушами. Когда двенадцатиметровый нос корабля, похожий на гигантскую меч-рыбу, еще только выбирался из коридора, днище рыжего металла уже поблескивало на солнце, будто спинка водяного клопа. Изогнутые лопасти вёсел глухо звякнули о древний камень перил.
— А-га, — произнес Горбозад, сбрасывая челн на мостовую, на сей раз, впрочем, не проронив больше ни звука.
Фаустролль потер пунцовые щеки нашего юнги о салазки подвижного сиденья, дабы увлажнить их перед долгой дорогой; ободранная физиономия павиана засияла пуще прежнего, наливаясь карминным пятном на носу корабля наподобие путеводной звезды. Сам доктор устроился сзади на своем стульчике из слоновой кости, коленями сжимая ониксовый стол, заваленный компасами, картами, секстантами и прочими научными инструментами, а к ногам вместо балласта уложив тех удивительных существ, что были выдернуты им из двадцати семи равных книг, а также конфискованную мною рукопись; перехватив локтями бечевки, тянувшиеся к румпелю, и знаком приказав мне сесть против него на стянутую войлоком и равномерно двигавшуюся скамейку (перечить я не смел, уже почти поверив в это предприятие, последние же опасения глушились подвальным хмелем), он мигом пристегнул мои щиколотки к днищу челна кожаными ремешками и подтолкнул к моей груди ручки точеных ясеневых весел — их лопасти с симметричным шумом разошлись грозными перьями павлиньего хвоста, готовые колесовать неосторожного гребца.
Откидываясь, я налегал на весла, не думая о том, куда они нас несут — только бы увернуться от мокрых нитей двух рулевых канатов и выбрать путь между вздымавшимися за моей спиной фигурами, которых лопасти подсекали прямо у ступней; издалека за нами вслед спешили другие такие же силуэты. Мы продирались сквозь огромную толпу людей и плотный, почти осязаемый туман, а потому судить о нашем продвижении вперед я мог только по звуку чьих-то раздираемых плащей.
Помимо тех фигур, что нагоняли нас вдали, и тех, что двигались навстречу, время от времени у борта вставали третьи, прямые, словно палки, почти что неподвижные, но их Фаустролль не собирался отгонять и даже объяснил мне, что такова судьба всех путешественников — все время с кем-то сталкиваться и что-то пить, как назначенье Горбозада — вытягивать челн по берегу при каждой остановке из-за наших недочетов, или призвание его скупого восклицания — перебивать, в местах, где пауза уместна, наши пространные словоизлияния; так я следил за проплывающими мимо существами, сам пятясь, точно наблюдатели в платоновской пещере, и постепенно открывая для себя учение хозяина челна, доктора Фаустролля.
