Две тысячи танцоров с риги каждый преподнесли Фаустроллю по плоской лепешке, кубику твердого молока и бокал какого-нибудь крепкого напитка, всякий раз нового — стекло в стаканах было толщиной с диаметр аметиста папской митры, но жидкости не содержало и с наперсток. Доктор отпил у всех. Затем они швырнули в море по булыжнику, содрав все волдыри как на моих ладонях неопытного гребца, которые я вытянул вперед, пытаясь защититься, так и на разноцветных скулах Горбозада, сгоревших на жестоком солнце.
— А-га! — грозно заворчал тот, но вовремя вспомнил о данном обете.
Доктор вернулся к нам под звон колоколов, сжимая под мышкой две весьма подробные карты местности, врученные ему проводником совершенно безвозмездно; одна из них была прекрасным гобеленом, изображавшим в натуральную величину тот лес, к которому и примыкала треугольная площадь: над ровными газонами небесно-голубой травы шумела алая листва и разносился шепот женщин, собравшихся маленькими группками — волна каждой такой группы с гребнем белоснежных чепцов бесшумно рассыпалась по земле кругами лимонно-розового хоровода.
По верхнему краю картины тянулась надпись: «Лес Любви». На второй карте были указаны все те дары, которыми богата здешняя земля — так, например, мы увидали праздничный базар и золотые колобки свиней, очень похожих на своих упитанных хозяев, перетянутых ремнями васильковых одеяний. Все было здесь таким же круглым, как щеки волынщика или сама волынка, вот-вот готовая расстаться с воздухом своих мехов, или надувшийся живот.
Наш богобоязненный хозяин церемонно распрощался с Фаустроллем и отбыл в собственной ладье к лежащим дальше власти взора странам — мы видели лишь, как коралловая нитка горизонта надвое рассекла его радужный парус.
Мы вновь потерли масляные щеки обезьяны, страдавшей гидроцефалией, о полозья войлочной скамейки; взявшись за весла — Фаустролль тем временем тянул за шелковые удила своего руля, — я возобновил уже привычно размеренные движения гребца, то распрямляя спину, то сгибая ее над монолитными волнами земной тверди.
XV
О великой лестнице черного мрамора
Леону Блуа
Уже покидая долину, мы миновали последнее распятие у дороги, которое ужас перед его высотой (всмотреться пристально мы даже не посмели) нарисовал нам гигантским черным жертвенником для мессы. На притупленном конце этой заброшенной пирамиды из сумрачного мрамора меж двух прислужников, напоминавших пару священных обезьян божественной Танит, под испепеляющим оком Луны высилась угольная голова царя-гиганта. Держа чудовищного тигра за складки на загривке, он заставлял людей из моря Сточных Вод взбираться себе на колени. Перерубив им кости секачом с зубчатым лезвием и стиснув хищнику ужасные клыки, он мазал ему морду кровавыми кусками еще живого мяса.
Он с почестями принял доктора и, протянув десницу с высоты холма, точно предсмертное напутствие, бросил нам на дно челна четки — две дюжины ушей, отрезанных у обитателей Сточных морей и нанизанных на рог единорога.
XVI
О бесформенном острове
Франк-Ноэну
Остров этот можно сравнить с размягченным коралловым рифом, амебовидным и подвижным, точно протоплазма: деревья, например, напоминают здесь воздетые рожки улиток. Форма правления на острове — олигархическая. Один из повелителей этих земель (на принадлежность к высшей касте неопровержимо указывала высота его величественного пскента) решил как-то пожертвовать комфортом своего сераля. Пытаясь ускользнуть от суда Парламента — движимого в решениях, как правило, единственно лишь завистью, — он прополз по сточным трубам до главной площади и стал из-под земли вгрызаться в кладку ее мостовой так, чтоб оставить камня над собой всего-то на два пальца. Теперь о нем говорят: до виселицы ему рукой подать. Подобно Симеону Столпнику, он заточен внутри этой полой колонны, стоящей в центре сквера, поскольку сверху капители нынче ставят только статуи: поистине, лучше кариатид в ненастье не сыскать. В этой огромной колбе он и разбирает свои важные дела, плодится, спит и пьет, а его полуночные бдения освещаются лишь платьями толпящихся на улице невест. О мудрости его ходят легенды: одним из самых незначительных его изобретений стало открытие тандема, призванного продемонстрировать четвероногим все преимущества педалей.
Другой — сведущий в рыболовстве — украсил лесками пути окружной железной дороги, привольно раскинувшиеся на равнине подобно руслам рек. Однако поезда, в силу преклонных лет не ведающие пощады, безжалостно пугают рыб свистками или давят мальков этих зубастых тварей своим кованым чревом.
Третий постиг секрет райского наречия, доступного даже зверям, и некоторые виды их решил усовершенствовать. Он создал электрических стрекоз и пересчитал бесчисленные орды муравьев при помощи изгибов цифры 3.
Еще один, который выделялся средь островитян лишенным бороды лицом, поделился с нами чудодейственными хитростями — умением использовать потерянные вечера, наукой возвращать бездвижные, точно запойный пьяница, кредиты и искусством добиваться почестей Французской Академии, не жертвуя при этом собственным достоинством.
Следующий подражает мыслям людей при помощи набора действующих лиц, от тел которых он оставил одну верхнюю половину, стараясь исключить все низменное.
И, наконец, последний занят возведением огромной книги, задумав перечислить на ее страницах достоинства среднего француза, каковой, при всей склонности к авантюрам, будет столь же галантен, сколь и храбр, а обходителен под стать своему остроумию; желая без остатка посвятить себя этому титаническому труду, как-то на загородной прогулке он воспользовался минутной рассеянностью своего потомства и, бросив оное в лесу, немедленно ретировался. Позднее, когда мы пировали в компании его и остальных царей на жердочках стремянки, поручив Горбозаду поддерживать опоры лестницы с земли, крики носившихся по площади газетчиков оповестили нас о том, что обезумевшие от горя племянники владыки сегодня, как и раньше, ждут вестей о сгинувшем без вести родственнике под сенью городского парка.
XVII
О благоуханном острове
Полю Гогену
Благоуханный остров есть сама чувствительность — даже кораллы, служащие ему крепостными стенами, при нашем приближении немедленно укрылись в своих карминных гротах. Якорную цепь мы бросили к ногам могучего дерева, трепетавшего на ветру, как будто попугай, резвящийся на солнце.
Властитель острова сидел нагим в своей барке, и его бедра были перехвачены фамильной диадемой белых и лазоревых металлов. Наряд короля отливал синью неба и изумрудами травы подобно резвой колеснице одного из Цезарей — и рыжиной ее владельца с постамента.
Мы воздали должное ликерам, настоянным в полушариях растительного царства.
Свою основную задачу король видел в сохранении для народа о́бразов почитаемых им богов. Один из таких образо́в он приколотил тремя гвоздями к мачте своей барки, и издалека его можно было принять за треугольный парус или пирамидальную золотинку вяленой рыбы, которую ветер принес с полуночных широт. Над обиталищем своих жен он свил мления страсти и судороги любви, для прочности сковав их ангельским цементом. Между лепных персей юниц и крупов особ более спелых виднелось изречение сивилл, двойная формула блаженства: «Будьте влюбленными» и «Будьте таинственными».
Королю принадлежит также кифара, на ней семь струн и все разных цветов; они не знают сноса. Лампа в его дворце питается благоухающими недрами земли. Когда король поет и звук его кифары плывет по берегу реки или пытается подправить топором живые образа в коре деревьев — сучки и ветки только портят сходство с Небожителями, — его супруги забиваются под свои ложа, а страх тянет им низ живота: с них не спускает глаз хранительница Духа Мертвых и ароматный страж гигантской лампы старого фарфора.
Когда челн уже вырвался из кольца прибрежных рифов, мы увидали, как жены короля пинками гнали с острова безногого калеку, заросшего травой, точно покрытый водорослями одряхлевший краб; трико ярмарочного борца обтягивало его тщедушное тельце, и издалека он мог бы показаться голым, как король. Он с силой оттолкнулся цестусами своих кулаков и, рокоча колесиками деревянного сиденья, попробовал догнать пересекавший нам дорогу «Коринфский омнибус», чтобы запрыгнуть на открытую платформу; такой рывок, увы, под силу лишь немногим. Неудивительно, что он слетел с тележки, нелепый и убогий; открытая теперь всем взглядам складка — не столько даже непристойная, сколько смешная — прорезала его упругий зад.
