– Люди сами не могут устроить свою жизнь, но зато непременно и наверняка знают, как должны жить другие, – размышлял Хазе, закинув руки за голову. – Горячатся, спорят, с пеной у рта доказывая свою правоту. Советов надают кучу и маленькую тележку. Но, предположим, произошла у них, скажем, трагедия, катастрофа или просто неприятная ситуация, из которой нужно найти выход. И все – в полной растерянности! И куда только все рецепты, которые они давали другим, деваются. При этом их знакомые точно знают, как поступить. А коснись их в свою очередь такая же беда, враз все свои советы позабудут. Другие советчики отыщутся. Какой-то круговорот идей в природе! Да и я ничем не лучше. Точно такой же, как они. Может, даже чуть похуже, ну, или чуть получше. В темноте до кухни дойти не могу, чтобы куда-нибудь не врезаться, хотя этой дорогой миллион раз ходил. Что уж о жизненном пути говорить, если в собственной квартире шишки набиваю. А жизнь – она позаковыристее будет. На ее тропинках не только ноги, но и шею сломаешь.
Вынырнув из пустоты раздумий, Хазе прошлепал на кухню, по пути споткнувшись о рамы для картин и ударившись о косяк. Чашка приветственно звякнула графину, угрюмо булькнувшему в ответ. Окно, слезясь уличными огнями, холодно кивнуло форточкой и на миг ослепло от вспыхнувшей спички. Прикуренная сигарета радостно пыхнула, затмевая дымом караван фонарей. От неожиданности они мигнули и разом погасли. В вырвавшейся на волю кромешной тьме взвыли дворовые бездомные собаки, полоснув по сердцу смертной тоской. Хазе стало не по себе. Каждый раз, слыша надрывные звуки, он вспоминал услышанную еще в детстве примету. Он не помнил точно, кто ему рассказал, что собака воет к покойнику. Но это было и неважно. Ужасало то, что предсказание всегда сбывалось. Мальчишкой, укутавшись в одеяло, он прислушивался к душераздирающим звукам и гадал, в чей дом придет беда.
– Только не к нам, только не к нам! – шептал малец и просил Бога отвести беду, обещая взамен все, что угодно.
Наутро он вскакивал и бежал узнавать, чью душу провожала собака. Смешанное чувство из радости, что все его родные живы, и печали за усопшего охватывало его. Он стыдился своего счастья, понимая, что радоваться грех, когда у других беда, и искренне недоумевал, как две противоположные эмоции он может испытывать одновременно. Но радость брала верх, и мальчик, каясь, искренне благодарил Всевышнего.
Но тогда обычно выла одна или две собаки, и еще ни разу Хазе не слышал целого хора. Вглядываясь во мрак, он представил ораву псов, задравших морды вверх. Контуры фигур, поначалу четкие, расползались, становясь самой темнотой и обволакивая его со всех сторон. Еще мгновение – и кухня исчезла, растворилась, превратившись в пустоту. Лишь окно, выросшее до неимоверных размеров, холодно блестело линзой микроскопа, в которую его рассматривало Ничто. Никаких мыслей, никаких эмоций, ничего. Время остановилось, подвывая псам…
Сигарета обожгла пальцы, вышвырнув Хазе в реальность.
– Да заткнитесь вы, суки! – рявкнул он собакам за окном, пугаясь собственного голоса.
Как по команде, те, тявкнув вразнобой пару раз, замолкли. Окурок, извиваясь червем, ткнулся в пепельницу.
– Привидится же, – успокоившись, усмехнулся Хазе. – Выспаться надо хорошенько, а то мозги скоро набекрень съедут.
Пнув порог и тихо матерясь, он нащупал диван. Плюхнувшись на взвывшие пружины, он, немного поворочавшись, заснул. В ту ночь ему не снилось ничего.
3
– Что за дурацкая привычка – плевать в пепельницу, – ругал самого себя Хазе, выискивая в ней сухой окурок. – Сколько раз зарекался. Теперь надо в магазин топать. Не хочется, а придется.
Тяжело вздохнув, он оделся и вышел на улицу. Порывы холодного ветра подгоняли, заставляя быстрее шагать по асфальтированной дорожке, тянувшейся вдоль покосившихся деревянных сараев. Раньше, в середине минувшего века, в них хранили дрова, которыми жители топили дома. С вводом же центрального отопления вырыли погреба для овощей и солений, а некоторые завели в сараях кур, кроликов и даже поросят. В советские времена нормой считалось вести домашнее хозяйство, если была такая возможность. Тем более, на окраине города, где власти не слишком утруждали себя надзором и стремлением навести порядок. Теперь ветхие строения с кое-где обвалившимися крышами, по большей части, пустовали. Хазе они напоминали старушек, рядком сидящих на лавке и неспешно беседующих о том – о сем. Опираясь морщинистыми руками на клюшки, бабки скрипуче обмывали косточки нынешнему поколению, жаловались на дряхлость, вспоминая, как раньше было хорошо. Ветер слезил впавшие глаза, выбивая из-под побитых молью времени косынок поседевшие лохмы замшелого рубероида. Беззубые рты шамкали открывающимися и закрывающимися дверьми. Вороны приблудными кошками щурились на завалинках коленей, прислушиваясь к разговорам и надеясь поживиться. Но, так и не дождавшись угощения, лениво потягивались и с независимым видом отправлялись по своим делам. При виде Хазе старушки, как по команде, замолчали.
– День добрый, – машинально поздоровался Хазе, кивнул и пошел дальше. Сделав несколько шагов, он встал, как вкопанный, обернулся. Ошарашенно поглазев на ряд сараев, он потряс головой и пошел дальше.
– Я, действительно, с ними поздоровался или мне показалось? – размышлял он, испытывая давно знакомое ему чувство неуверенности и тревожности, возникавшее каждый раз, когда, задумавшись, он делал что-либо автоматически. Уже находясь вне дома, в общественном транспорте, Хазе вдруг начинал вспоминать, запер ли входную дверь, выключил ли газ и не забыл ли закрыть воду. При этом он точно помнил даже ощущения от выполненного действия, но все возрастающие сомнения в их реальности заставляли возвращаться обратно. Убедившись, что все в порядке, он отчитывал себя за свой склероз, удивляясь, как можно быть таким безмозглым.
Анализируя произошедшую ситуацию, Хазе не заметил, как дошел до магазина, и очнулся только от безмолвно вопрошающего взгляда продавщицы.
– Сигареты, – коротко бросил он и полез в карман за деньгами.
Пусто. Облазив все возможные места, куда мог засунуть мелочь, и ничего не обнаружив, Хазе сконфуженно пожал плечами:
– Забыл…
Выйдя на крыльцо, он принялся вспоминать свои действия до того, как вышел из дома.
– Сначала я оделся… Потом пошел в комнату… Потом взял деньги. Их держал в руках… Потом стал обуваться. Точно! Положил на холодильник, потому что обуваться было неудобно.
Для верности Хазе еще раз ощупал себя и напоследок залез в задний карман джинсов. Рука наткнулась на мятую бумажку, оказавшуюся сотенной купюрой.
– А это как сюда попало? Ничего не понимаю! Наверное, заныкал когда-то давно и забыл.
Вот, – протянул он деньги продавщице, когда вернулся в магазин. – Нашел.
Пожилая, лет пятидесяти пяти, женщина, давно знавшая Хазе, усмехнулась:
– Бывает. Я вот тоже однажды вышла из дома… Но я тогда еще не здесь работала, а в другом месте, недалеко от дома. Мне там удобнее было, потому что от дома два шага и идти недолго. Потому что когда далеко от дома работаешь, то добираться далеко и вставать раньше, и потом еще в автобусах трястись. А когда от дома недалеко, тратиться на проезд не надо и на проезде сэкономишь. А он сейчас дорогой, проезд-то. Говорят, скоро опять подорожает, еще дороже будет. Куда уж еще дороже – и так скоро все пешком ходить будем! Потому что денег не напасешься на проезд-то. Дома все будут сидеть безвылазно. Пенсионерам еще ничего. У них проезд льготный. Ездят, сколько хотят. Вот мой тесть бывший туда-сюда по всему городу свищет. Чего ему не кататься, если проездной льготный? А когда льгот нет, то не наездишься, потому что…
– Теть Оль, мне не легкую, а суперлегкую «Яву», – вздохнув, перебил Хазе.
– Нету. Не завезли. Бери такую. Завтра только завезут. Так я не досказала… Когда я на прежней работе работала, на той, что недалеко от дома, то пошла в магазин. Ну, такой, большой – самообслуживания, где сам набираешь продукты и на тележке возишь. Ну, ты знаешь. Их сейчас полно по всему городу. На каждом углу стоят, а тогда они только-только появляться стали. Это их сейчас много, а тогда мало было. И вот набрала я, значит, продуктов, подхожу к кассе. Мне продавщица говорит: «С вас триста пятьдесят рублей». Ну, там не триста пятьдесят было, а с копейками. Я сейчас не помню точно сколько. Где-то триста пятьдесят шесть или триста пятьдесят семь рублей. А нет, нет! Триста пятьдесят девять рублей, потому что тогда как раз сахар подорожал. Он до этого стоил 36, а через день уже 40. И я за кошельком полезла. А я его всегда в сумке ношу…Сумка такая старая, я с ней всегда в магазин хожу. Мне еще ее на восьмое марта подарили. Очень удобная, вмещается много. Я в ней кармашек такой сделала на молнии, чтобы кошелек не вытащили. Потому что сейчас ужас что творится. Не успеешь оглянуться, как обворуют. Со мной как-то женщина в автобусе ехала. Я рядом с ней стояла, вдруг вижу: чья-то рука к ней в сумку лезет. Сумка у нее расстегнутая была, и эта рука уже почти кошелек вытаскивает. Я заорала. А теснота была, не рассмотрела, чья рука. Ладно, вовремя заметила, а то кошелек бы точно вытащили. Женщина меня потом благодарила, а у нее там вся зарплата лежала. Как бы она потом жила бы без денег, чем бы семью кормила. И так гроши платят, да еще деньги таскают… Так вот, у нее сумка такая же почти была. Только у нее коричневая, а у меня черная, на молнию закрывается, а у нее на застежку. А так один в один. И вот я за кошельком лезу, а его нет. Туда-сюда – совсем нету. А точно помню, как сейчас, что вроде бы клала. Стыдоба! Сзади меня люди стоят, торопятся. Дела потому что у всех, а я в сумке роюсь и кошелек никак найти не могу. Хорошо, продавщица знакомая, видит, что я кошелек никак не найду, сказала, мол, потом принесешь. А так пришлось бы все выгружать и домой ни с чем возвращаться. Хорошо, что я тогда от дома недалеко жила, идти недалеко было. И продавщица в этот день знакомая работала. Она видит: лицо знакомое. Я уж там примелькалась, потому что часто заходила, потому что жила недалеко. А так бы не знай, как сложилось. Вот как в жизни бывает.
