Но крауссовское видение космологии отдаленного будущего парадоксально и пугающе. Научный прогресс, вероятно, пойдет в обратном направлении. Мы естественно думаем, что, если в 2-х триллионном году н. э. будут космологи, их видение вселенной будет шире нашего. Вовсе нет, и это один из многих сокрушительных выводов, которые я делаю в завершении этой книги. Плюс-минус несколько миллиардов лет, мы живем в очень благоприятное время, чтобы быть космологом. Два триллиона лет Вселенная будет расширяться, пока все галактики, но не галактика космолога (какой бы она ни была), не окажутся за эйнштейновским горизонтом, настолько незыблемым, настолько недоступным, что они станут не только невидимыми, но и потеряют всякую возможность оставить какой-либо след, сколь угодно косвенный. С таким же успехом они могли не существовать вовсе. Всякий след Большого взрыва, скорее всего, будет утерян навсегда без возможности восстановления. Космологи будущего будут отрезаны от их прошлого и не смогут знать, где находятся, в отличие от нас.
Мы знаем, что находимся среди 100 миллиардов галактик, и мы знаем о Большом Взрыве, потому что у нас есть свидетельства: красное смещение излучения от далеких галактик говорит нам о хаббловском расширении, и мы экстраполируем его в прошлое. Нам посчастливилось видеть эти свидетельства, потому что мы смотрим на Вселенную в младенчестве, нежащуюся в том возрасте, когда свет еще может путешествовать из галактики в галактику. Как остроумно выразились Краусс с его коллегой: «Мы живем в совершенно особое время… единственное время, когда мы можем экспериментально проверить, что мы живем в совершенно особое время!» Космологи третьего триллионнолетия будут обречены вернуться к нашему ограниченному видению начала XX века, запертые, как мы тогда, в единственной галактике, которая, во всем, что мы знали или могли себе представить, была синонимом Вселенной.
В конце концов, и неизбежно, плоская Вселенная далее сгладится в небытие, которое отражает ее начало. Там не только не будет никаких космологов, чтобы смотреть на Вселенную, не будет ничего, что они могли бы увидеть, даже если бы они были. Ничего вообще. Даже атомов. Ничего.
Если вы думаете, что это мрачно и уныло, очень жаль. Реальность не обязана нас утешать. Когда Маргарет Фуллер заметила, как я представляю себе, со вздохом успокоения: «Я принимаю эту вселенную», ответ Томаса Карлейля был уничижителен: «Да уж, пожалуй! Это в ваших же интересах!» Лично, я считаю, что у вечного покоя бесконечно плоского небытия есть величие, с которым, по крайней мере, стоит мужественно встретиться лицом к лицу.
Но если что-то может разгладиться в ничто, может ли ничто взяться за дело и породить что-то? Или почему, цитируя теологическую банальность, существует нечто, а не ничто? Здесь мы подходим к, пожалуй, самому замечательному уроку, который мы оставили на завершение книги Лоуренса Краусса. Физика не только говорит нам, как что-то могло произойти из ничего, она идет дальше, как объясняет Краусс, и показывает нам, что ничто нестабильно: что-то почти неизбежно обязано возникнуть из него. Если я понимаю Краусса правильно, это происходит все время: этот принцип похож на своего рода физическую версию того, что два минуса дают плюс. Частицы и античастицы мигают, возникая и исчезая, как субатомные светлячки, уничтожая друг друга, а затем воссоздаваясь благодаря обратным процессам, из небытия.
Спонтанное зарождение чего-то из ничего произошло в значительной степени в начале пространства и времени, известном как Большой Взрыв, сопровождаемое инфляционным периодом, когда Вселенная и все в ней за долю секунды выросло на двадцать восемь порядков своей величины (1 с двадцатью восемью нулями — задумайтесь об этом).
Какая странная, нелепая идея! Ох уж эти ученые! Они так же безнадежны, как средневековые схоласты, подсчитывающие ангелов на кончике булавки или обсуждающие «тайну» пресуществления.
Нет, нет и еще раз нет! Есть много вещей, которых наука еще не знает (и она работает над этим засучив рукава). Но часть из того, что мы знаем, мы знаем не просто приблизительно (Вселенной не просто тысячи, а миллиарды лет): мы знаем это с уверенностью и с ошеломляющей точностью. Я уже упоминал о том, что возраст Вселенной оценивается до четырех значащих цифр. Это достаточно впечатляет, но это ничто по сравнению с точностью некоторых из предсказаний, которыми Лоуренс Краусс и его коллеги могут нас удивить. Герой Краусса Ричард Фейнман указал, что некоторые из предсказаний квантовой теории (снова же, основанные на предположениях, которые, кажутся более странными, чем что-либо выдуманное даже самыми ярыми мракобесами-богословами) были подтверждены с точностью, эквивалентной предсказанию расстояния между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом в пределах толщины одного волоска.
Богословы могут размышлять об ангелах на булавочных головках или подобных нынешних аналогах. У физиков, может показаться, есть свои собственные ангелы и свои собственные булавочные головки: кванты и кварки, «очарование», «странность» и «спин». Но физики могут посчитать своих ангелов с точностью до одного из 10 млрд.: ни ангелом больше, ни ангелом меньше. Наука может быть странной и непонятной, более странной и менее понятной, чем любая теология, но наука работает. Она получает результаты. Она может отправить вас к Сатурну, используя по пути Венеру и Юпитер как катапульту. Мы можем не понимать квантовую теорию (небеса свидетели, я не понимаю), но теория, которая предсказывает реальный мир до десяти десятичных знаков, не может ни в каком смысле быть неправильной. Богословию не только не хватает знаков после запятой: в ней нет даже намека на связь с реальным миром. Как сказал Томас Джефферсон, когда основал Университет в Вирджинии: «Профессорам богословия не должно быть места в нашем учреждении».
Если вы спросите верующих, почему они верят, вы сможете найти несколько «искушенных» богословов, которые будут говорить о Боге как о «основе всех данностей», или как о «метафоре для межличностного общения», или подобные увертки. Но большинство верующих хватаются, более честно и уязвимо, за версию замысла или первопричины. Философам калибра Дэвида Юма даже не нужно было вставать с кресла, чтобы продемонстрировать роковую слабость всех таких аргументов: они задавали встречный вопрос о происхождении создателя. Но потребовался Чарльз Дарвин, отправленный в реальный мир на военном корабле «Бигль», чтобы обнаружить блестящую (и не вызывающую встречных вопросов) альтернативу создания. А именно в области биологии. Биология всегда была излюбленным охотничьим угодьем для естественных теологов, пока Дарвин, ненамеренно, ибо он был самым добрым и самым нежным человеком, их не разогнал. Они сбежали на менее освоенные пастбища физики и происхождения Вселенной, лишь для того чтобы обнаружить, что здесь их ожидают Лоуренс Краусс и его предшественники.
Разве законы и физические константы не выглядят тонко настроенными и спроектированными для того, чтобы возникли мы? Думаете, должен был быть зачинщик, который привел к появлению всего? Читайте Виктора Стенджера, если не можете понять, что не так с подобными аргументами. Прочтите Стивена Вайн-берга, Питера Аткинса, Мартина Риса, Стивена Хокинга. И теперь мы можем почитать Лоуренса Краусса, который, как по мне, подобен сокрушительному порыву. Даже последний оставшийся козырь богослова, «Почему существует нечто, а не ничто?» чахнет на ваших глазах, когда вы читаете эти страницы. Если «О происхождении видов» была смертельным ударом биологии по сверхъестественному, мы можем приветствовать «Вселенную из ничего» как ее аналог от космологии. Название означает именно то, что оно говорит. И то, что оно говорит, сокрушительно.
